Итак, я говорю: если это так, если они правы (а у меня есть интуиция этой правоты), и если опять-таки господин Бринтон прав, и первовзрыв, меняющий картину мира, исходит из естественных наук и потом распространяется по всем другим сферам: в сферы социальной теории, психологии и так далее, — то вполне может быть, что новый первовзрыв, создающий уже не картину Модерна, а совсем другую картину мира, сейчас назревает в том, что касается темной энергии и темной материи.

Но он лишь назревает. Это все не взорвалось еще в полную мощь. Оно лишь накапливает свою интеллектуальную, духовную энергию. Когда оно взорвется серией новых открытий и пр., тогда, наверное, картина мира изменится в эту сторону.

Меня, не скрою, впечатляет то, что я заговорил об этом в книге «Исав и Иаков. Судьба развития в России и мире» еще до того, как эта тема стала обсуждаться, ну, скажем так, в узких, но компетентных научных кругах. Причем в таких кругах, которые не погрязли в формулах, а способны свои занятия формулами сочетать еще и с какими-то размышлениями о мировоззренческой революции, о новой парадигме, как сказали бы теоретики науки, способной изменить мир, мировые модели, мировоззрение, — все в мире перетряхнуть.

Еще больше меня впечатляет то, что еще нет никакой завершенной теории, лишь нечто маячит на горизонте, но уже очень большое внимание ко всему этому проявляют мировые средства массовой информации, создатели разного рода художественных произведений, создатели фильмов и так далее. Эта тема очень быстро стала востребованной. И это тоже не может быть случайно.

Вот аргументы, говорящие о том, что мы не строим на песке и не якшаемся с манекенами. Мы пытаемся угадать будущее.

Почему ни Бору с Гейзенбергом, ни Эйнштейну и его последователям не удалось создать такого интеллектуального взрыва, который Бринтон описывает в случае с Ньютоном? Потому что и картина мира Эйнштейна (почти на 100%), и, в основном, картина Бора и Гейзенберга, — укладывались в ту же реальность, которая была описана Ньютоном. Они эту реальность существенно трансформировали. Но они не говорили о том, что реальность совсем-совсем другая.

Здесь было такое же устремление к единству принципа. Эйнштейн хотел все вывести из принципа кривизны пространства-времени. Школа Бора хотела в итоге проквантовать все, включая пространство-время, соединить квантовую теорию с теорией относительности. Но это все тот же универсум, это все та же воля к единству принципа, из которого проистекает вся картина мира.

И, повторю, такую же волю к единству принципа проявляли великие теоретики, которые переносили это единство принципа из физики в другие сферы: в социальную теорию (Маркс), в психологию (Фрейд). И там, и там речь тоже шла о выведении всего из некоего единого принципа. В философии это называется монизм. Я не буду подробно рассуждать на тему о том, насколько монизм был связан с монотеизмом в его еврейском проявлении, когда уже даже отошедшие от еврейской религиозности люди, великие теоретики, сохраняли тягу к соблюдению краеугольного монистического принципа. Я думаю, что в культурном смысле они были достаточно обусловлены чем-то подобным, хотя гении — всегда шире, чем те культурные принципы, на которых они базируются.

Но, как бы то ни было, они исходили из того, что мир един, им управляет один принцип, и строили свою большую теорию на основе этого принципа.

Как я уже говорил, все три великих теоретика в конце жизни от этого отказывались. Дело не в том, что Эйнштейн не мог проквантовать пространство-время и не мог вывести все на свете из этих волн пространства-времени: длинных волн (гравитационных), средних волн (электромагнитных), коротких волн. Эйнштейн это все мог бы сделать, а то, что не сделал он сам, сделали бы его последователи.

Дело заключается в том, что, когда Эйнштейн ввел в свои уравнения лямбда-член, это было не очередным нюансом в его теории, а абсолютно новым поворотом, фундаментальнейшей ревизией всего, что он делал. Мы поговорим об этом отдельно — о том, почему Эйнштейну пришлось ввести этот пресловутый лямбда-член, чтобы общая теория относительности работала, не разваливалась и объясняла многообразие накопленного к этому моменту научного опыта. Но для меня намного важнее мировоззренческая внутренняя революция Эйнштейна: да, есть нечто другое, и это другое приходится признать.

То же самое происходило с Фрейдом. Фрейд хотел все вывести не из единства пространства-времени и не из того, что все формы проявления чего бы то ни было в физике есть та или иная степень искривленности этого пространства-времени. Фрейд хотел вывести все из Эроса, из «принципа удовольствия».

Фрейд утверждал, что всё есть трансформированные формы великого Эроса. А потом признал Танатос. И это было для него столь же мировоззренчески катастрофично, как для Эйнштейна признание, что без лямбда-члена (то есть темной энергии и темной материи) не обойтись. Я говорю не о прямом признании, я говорю о введении в теорию постулатов, которые уже позволяли прийти именно к этому.

Эйнштейн ввел новые постулаты, которые подвергали глубочайшему испытанию сам принцип монизма, который он исповедовал и который, в конце концов, для него был еще неким символом красоты мира: мир должен быть един, должен весь выводиться из чего-то одного, тогда это так красиво, так правильно и так гармонично.

Эйнштейн подверг пересмотру эту великую идею гармонии.

Фрейд подверг пересмотру свою идею гармонии, признав Танатос. Маркс подверг пересмотру свою великую монистическую, универсалистскую теорию в тот момент, когда заговорил о превращенных формах.