Завтра: Принять?

А. Дугин: Я не сказал „принять“ — осознать. Человек, по моему глубочайшему убеждению, — существо свободное. … Может быть, все действительно неизбежно…»

Ах так! Постмодернизм неизбежен?! Замечательно! И что? То есть американцы нас уже «сделали». По-русски, по-русски-то можно сказать?! Если он неизбежен, фиг ли бороться? С чем? На какой-то там оставшейся территории?

«А. Дугин: Сказано в Евангелии: „Извращение должно прийти в мир, но горе тем, через кого оно придет“. Может быть, все действительно неизбежно. (Что такое „может быть“? Я знать хочу. Я воюю, я имею надежду на победу или я терплю? — С.К.) Неизбежен приход этой великой пародии, постмодерна, что в христианстве — синоним царства антихриста. (О-па! Ложитесь перед антихристом, неизбежен его приход. А что делать? — С.К.) И отменить это — не в наших силах. (Ах, отменить не в наших силах? Так убирайтесь к чертовой матери с исторической сцены, если вы не в силах это отменить, „му-му“ тут не разводите на лучших ресурсах в мире и на 1/7 территории! — С.К.) Другое дело, что мы вольны сказать этому „да“ или „нет“. (Ну, тут сразу вспоминается: „Сказать „нет“ и умереть!“ Осознайте неизбежность, а дальше говорите „нет“. — С.К.)

Завтра: Но как к этому отнестись? Солидаризоваться с великой пародией, стать прогрессистом? Или считать, что пронесет и быть консерватором?

А. Дугин: Ни то, ни другое…»

Дальше появляются какие-то «консервативные революционеры»…

Но эти «консервативные революционеры» что делать должны? Какой проект они осуществляют? Если Сверхмодерна нет, Модерн загибается, Постмодерн — это царство Антихриста, то либо это «замануха» в Контрмодерн, то есть в регресс, в архаику, в гетто, под власть постмодернистского ада, то есть к тому же самому Антихристу. Либо это обреченное топтание на территории Модерна. Либо это Сверхмодерн.

Иначе за что вы боретесь? За что? О какой войне идет речь? Если этот Сверхмодерн — только умственная конструкция, нам хана. Сто лет будем его делать. Но русская великая традиция альтернативного развития реально существует. Это наш XVIII, XIX, XX век и наш великий Советский период. И исправить что-то в этом мы можем!

Мы воюем с постмодернистским врагом, который понимает, что, если он убьет метафизику, он всесилен. Это значит, что только восстановление ее в варианте Сверхмодерна может обеспечить нам какой-то шанс на победу в войне. И я не с ума великого и не из желания кому-то какие-то свои глюки транслировать, а от ощущения абсолютной неизбежности именно этой конструкции ввожу это понятие и спрашиваю: «Что вы хотите делать без него?»

Следующий вопрос еще серьезнее. Когда мы говорим «религиозный человек», то какую религию мы имеем в виду? Это религия Контрмодерна? Постмодерна? Модерна? Она же тоже разная.

Есть модернистская религия, все знают. А что, нет религии Постмодерна? Чуть-чуть шутовства, чуть-чуть молитвы. Все есть. Мы это видим все время. А что, нет религии Контрмодерна? Бен Ладен — не религиозный человек?

Так какую религию предлагают? В какой из этих модификаций?

Человек, скажем, православный, или католик, или исповедует ислам… О каком исламе, каком православии, каком католицизме идет речь? 20 лет изучаем это — для чего? Потому что нравится изучать Юнга, Шолема, Масиньона? Лавры религиоведа не дают спать? Не давали бы мне спать эти лавры — не занимался бы политикой.

Потому что надо выделить левую и правую парадигму. Потому что в каждой из этих религий всегда были хилиазм и его антагонист, всегда были церковь бедных и церковь богатых. И всегда церковь богатых доходила рано или поздно до ощущения абсолютной избранности богатых, а церковь бедных доходила рано или поздно до красной метафизики. Везде.

По отношению к советскому… Что, не видите, что есть две церкви в политическом смысле? Да, люди исповедуют одну и ту же религию. Но политически же они абсолютно разные.

А в католицизме? Есть латиноамериканские крайне правые, а есть теология освобождения — крайне левые. И воюют эти католики — фактическая гражданская война идет. Почему? А потому, что два разных идеала. Согласно одному идеалу, бедные — это не просто наши братья, а это то, ради чего мы живем. «Мы пойдем к нашим страждущим братьям…» В другой парадигме, если доводить ее до крайности, бедные — это не люди.

И эти две парадигмы существовали всегда, везде. Это социальное измерение.

Но есть же и какое-то другое. Если мы не выделим это измерение, если мы не говорим о социалистическом православии, о красном православии, имея в виду не посягание на символ веры (кому нужно на него посягать, какой идиот может это делать сегодня?!), а об очевидном социальном, идеологическом содержании… Ну, очевидно же это! Очевидно, что одни священники проклинают Сталина как сатану, а другие рисуют икону; что одни все время говорят о том, что несправедливости не должно быть, а другие любуются своими дорогими часами и говорят, что богатые избраны. Это происходит у нас на глазах по всему миру.

Если не выделить этот модус, то о чем мы говорим? Сложнейшая работа нужна не для того, чтобы расплеваться с православными, или католиками, или исламом, не для того, чтобы посягать на их символы веры, на их картину мира, а для того, чтобы эта картина мира, эти символы веры соединились с сегодняшней реальностью, чтобы окончательные вопросы встали на повестку дня в религиозной среде. Чтобы можно было трепетно охранять все, что там дорого религиозному человеку и одновременно вести социальную, политическую, идеологическую работу.