— Нарядом.

— Фу-ты ну-ты! — Командир преувеличенно поразился — А я ведь сперва подумал — чепуха на постном масле. Я сперва даже не поверил вообще. А потом народ собрали… Народу тоже интересно, кто с чем едет, куда… Не чепуха.

Старик подтвердил, зло косясь на веселого милиционера:

— Не чефуха! Нет!

Они остановились у знака с красным крестом, висевшего над дверью, как железный флажок.

Потом совершенно лысый парикмахер азартно гонял бритву по ремню и дрожащей рукой подносил ее к заросшим стариковским щекам, приговаривая:

— Ах, война…

С белой салфеткой на груди старик сидел перед зеркалом. В зеркале он видел себя, такого непохожего на себя, старого и неопрятного. И еще он видел милицейского командира, читавшего газету на стуле у стены.

— Мы о вас в газете напишем, папаша.

— Не напишем, — возразил старик, переполошась и обращаясь прямо к отражению в зеркале. — Не напишем. Председатель голову потеряет: вагон яблок в снегу остался. Паровоза нет… Жена заплачет: «Где мой старик?» Не напишем. Давай паровоз!

Милицейский командир не отвечал, посерьезнев; только парикмахер еще раз вздохнул:

— Ах, война…

Старик стал тоскливо смотреть, как за большим окном вокзальной парикмахерской сеял снежок. Парикмахер взял старика за нос и повернул к себе, но старик снова отвернулся к окну, потому что увидел, что за окном шла толпа женщин в сопровождении двух конвойных.

Ему показалось, что среди женщин шла Майя.

Парикмахер протянул руку за стариковским носом, но старик уже привстал, сорвал с себя белую салфетку и еще через минуту был на платформе.

Милицейский командир выбежал за ним.

— Майя! — звал старик. — Майя!

Конвойные не подпускали его близко. Один даже пригрозил:

— Ну, кыш!

Женщины шли с мешками и мешочками. Мешочницы, как тогда говорили. Были среди них и поделикатнее какие — с маленькими сумками, с бумажными свертками.

— Не кыш! — воинственно отмахнулся от конвойного старик. — Дочка!

Майя не оглядывалась. А это была она. Знакомые шерстяные чулки, знакомые боты…

— Майя!

Старик и сейчас переиначивал ударение. Конвойный засмеялся начальственно:

— Твоя. Кто она тебе?

— Дочка!

— А похожа, — засмеялся второй конвойный. — Особо носом!

Майя шла, будто не слышала, хотя другие женщины оглядывались на старика. Конвойный стал оттеснять его винтовкой. Милицейский командир окликнул:

— Чашкин! Откуда их?

— С воинского… Обсели, как мухи…

— Зачем арестовал? — сердито спросил старик.

— Торговка она, — ответил Чашкин так же начальственно. — Назад!

Чашкин шел вперед, важно ступая на своих ногах, хотя они были колесом.

— Э! — замахал на него перебинтованными руками старик. — Чефуха на фостном масле!

Бабы стали подталкивать Майю, но она не смотрела на него, не хотела.

Милицейский командир спросил у старика:

— Кто она вам, верно, папаша?

— Дочка! — упрямо повторил старик.

И все вместе ввалились, втиснулись в комендатуру. На стенах комендантской комнаты висели плакаты:

«РОДИНА-МАТЬ ЗОВЕТ!»

и

«БОЛТУН — НАХОДКА ДЛЯ ШПИОНА».

Худой капитан недобро рассматривал из-за стола задержанных женщин, переводя воспаленные свои глаза с лица на лицо. Пробившись вперед, старик тоже повернулся к женщинам, чтобы видеть Майю. Женские лица не были похожи на лицо с плаката, красивое и суровое. Эти лица были грубые, беззастенчивые, нахальные, виноватые, и устало-безразличные, и насмерть испуганные. Чашкин что-то докладывал коменданту о том, что женщины ездили менять вещи на продукты и, конечно, все говорят, для детей, мол, все — матери.

Милицейский командир протолкался к коменданту, наклонился:

— Вам старик что-то хочет сказать.

Недобритая, в высохшей мыльной пене, стариковская щека попала под взгляд коменданта.

— В чем дело, отец? — спросил он, поднимаясь.

— Я ее знаю, — заторопился старик, показывая на девушку в ботах. — Она — Майя! К отцу едет… В Ризай…

Чашкин спешил свое доказать:

— А с этой вообще замучились. С воинского сняли — убежала… В паровозный тамбур забралась… Ловкая! Еле вытащили…