Толкаю дверь. Сынок! Войдя, я сразу смотрю на него. Во все глаза. Радость моя Ванечка! Лысатик, у него голова побрита под машинку. Черные глаза сверкают. Рот оскалила восторженная улыбка. Мы хитро, лукаво, задорно, дерзко пересекаемся глазами. Как я по тебе скучал! И ты по мне? Мы с ним заговорщики.

Как прекрасен этот кровный заговор между отцом и сыном, когда он продолжается глубоко и горячо — общим дыханием, взаимным всепрощением или даже милостивой уступкой отца: сынок, будь, каким хочешь, а я буду тебе радоваться, я хочу тебе только дарить, и твоя радость — то единственное, чего я жду от тебя!..

Через неделю его выписали. Еще через неделю я пошел в дворники. Не то чтобы я не мог ничего иначе заработать. Скорее это был жест.

Ведь меня разгромили. Журналистом никуда не берут. Вчерашние дружки по политике обходят, как прокаженного. Вчерашние дружки по литературе злорадствуют. Только родители прежние.

Для храбрости я высосал полбутылки портвейна и, скрипя по утреннему стеклянному насту, отправился в ЖЭК.

Там на удивление меня поняла с полуслова тетка. Она что-то уютно жевала, пока переписывала данные, брала расписку за инвентарь, определяла участок работ: улица Киевская, дом 20 со стороны двора.

— Испытательный срок — неделя, — подняла дружелюбные глаза и, наконец, проглотила свой загадочный ком.

Раньше скрежет из тьмы заоконной казался мне вернейшей музыкой рабства. Этот скрежет звучит не мучительно, даже приятно. Ты поворачиваешься на бок, ластишься щекой к подушке, а в первобытных рассветных потемках кто-то чужой уже выцарапывает копейки из мерзлоты. Этот звук, потревожив, начинает убаюкивать, возвращает обратно в глубины сладкого забытья.

И вот теперь я им стал — чужаком. Заскрежетал в утренней мгле. Секрет работы прост и сводится к размеренному повторению простых движений. Главное — поддевать снег с нажимом, чтобы зацепить глубже и больше.

За неделю я построил сотню превосходных снежных гор, освобождая дорожку вдоль дома. И научился различать друзей и врагов. Другом было пустое небо. Другом была безветренная погода. Был дружелюбен белозубый Баймурат, сражавшийся со снегом у дома со стороны подъездов. Он часто обнажал зубы в улыбке, потому что я угощал его сигаретами.

Главным врагом было небо, посылавшее снежную муть. Неделю я возился со снегом, первые два дня тетка из ЖЭКа придиралась, Баймурат обозвал: «Вредитель ты!», но со смехом. В оставшиеся три дня я завоевал их признание.

Работая на городской улице, постепенно перестаешь думать об окружающих, как актер, наверное, абстрагируется от зрителей. Меня не волновали прохожие, я не опасался собак (лопатой вооруженный). Меня интересовал только результат — уничтожать снежные завалы.

Однажды, на второй день, я был близок к концу зачистки, еще минут двадцать оставалось поскрести. Жутко взмок, сначала расстегнул тулупчик, а затем и вовсе бросил поверх снежной горы. Зима изредка прорывалась волной студеного ветра сквозь пелену жара. Но с каждым новым ударом и взмахом красноватое солнце делалось более и более летним. Руки тряслись, ныли мозоли. Требовалось перевести дух. Это был триумф одиночества. Я упал на колени, держась за деревянный черенок, большой металлический лист лопаты посверкивал перед лицом.

Я дышал на покрытый снежными линиями металл, видя свое расплывчатое отражение: пятно лица, всклокоченные волосы. И мне показалось, что я отпечатался на этом стальном листе. Всегда на этой лопате теперь будет мое лицо. Фотография одиночества. Лицо и лопата. Я буду перекидывать снег своим лицом. Я уйду из дворников, но следующий дворник вонзит в снег лопату с моим лицом.

Недели трудов у дома хватило. На вырученные деньги купил гантели — чтоб мышцы, разбуженные, не дремали, и ребенку детского печенья купил — «с дырочками», как он любит.

И уверенность получил. Могу быть дворником. Тогда же мы расстались с Аней.

Той весной мне все-таки удалось наняться в один глянцевый журнал — получить задание. Обещали хорошо заплатить, если я привезу фотографии и очерк из Чечни, куда штатные сотрудники ехать не хотели. Но я должен проехать всю Чечню. Кто меня примет и где остановлюсь — это уже мои проблемы.

И я полетел в Чечню.

Дело было не в одних деньгах, хотя в деньгах нуждался я очень. Дело было в неприкаянности. Где жить? С Аней не получалось. С родителями тоже тяжело. Но главное — фатализм. «Может быть, я уже отжил свое, а? — размышлял легко и горько. — И теперь надо довериться судьбе: пасть под автоматной очередью за стеной Кавказа…» В ту весну я отдал жизнь в распоряжение невидимым силам.

У меня был приятель Алихан. Уроженец Ведено, житель Москвы, когда-то записавшийся ко мне в «Ура!». Черный, бровастый, лихо раздувающий ноздри. Увидел в метро яркую наклейку и пришел, прибился. Алихан не пил и не курил, от него пахло терпко и сладковато свежим молоком волчицы. Я никогда не нюхал волков, но почему-то всегда казалось: от Алихана несет волчонком, только что оторвавшимся от волчицы. Мы остались на связи — изредка перезванивались.

Я позвонил ему и узнал про Чечню. Он сказал, что в Грозном живет дядя.