Шрифт:
– Ну и глупый же ты парень!
Но Юрку, кажется, не особенно оскорбило неважное мнение бригадира об его умственных способностях.
– Вся вата вышла, – сказал Юрка, – израсходовал.
Это было в субботу, а в воскресенье утром Зимин случайно встретил Юрку в продовольственном магазине. Парень ничего не покупал. Он стоял у окна с девушкой и на весь магазин разъяснял ей принцип полета искусственного спутника Земли: вначале срабатывает одна ступень и отпадает, потом вторая и третья, они-то и доставляют спутник на орбиту, последняя ступень ракеты разгоняет спутник, и он становится равноправным членом семейства планет Солнечной системы.
Девушка была молоденькая, смазливая, и Зимин усомнился в успехе Юркиной лекции.
– Значит, в пять на танцах? – спросил Юрка, вернувшийся наконец на Землю.
Девушка кокетливо тряхнула кудряшками.
Зимин не окликнул Юрку; купив что нужно, он зашагал в аптеку.
На танцы собирались в клубе поселка. В самый разгар веселья в большой зал ворвался Зимин, и вслед за ним вкатились клубы пара. Он был в заиндевевшем полушубке и белых от снега валенках, лицо встревоженно, почти испуганно.
– Юрий Щукин здесь? – громко спросил он.
Умолк аккордеон, танцы прекратились. Зимина окружили парни и девушки – разряженные, надушенные и тщательно причесанные лесорубы, бетонщицы, электрики и водители.
– Юрка, где ты есть? – послышались голоса.
– Он с утра Нюшке голову кружит, – заметил кто-то.
– Чего там такое? – Из толпы к Зимину протиснулся Юрка, держа под руку беленькую девушку с медными капельками сережек, ту самую, которой он втолковывал в магазине принцип запуска в космос искусственного спутника.
– Очень срочный пакет! – Зимин вытащил из карма на какой-то сверток, подал Юрке и исчез так же внезапно, как и появился.
Что было дальше, ему рассказали после.
Дрожащими пальцами стал разворачивать Юрка бумагу. Бумаги было много, она хрустела, рвалась, и нетерпение с каждой секундой возрастало. На Юрку наседали со всех сторон, давили, толкали в спину, дышали в затылок, в уши. Наконец он развернул всю бумагу.
В его руках был упругий пакет гигроскопической ваты.
Раздался хохот, посыпались вопросы.
– А вам что за дело? – остервенело заорал Юрка, хотя сам весь взмок и побагровел. – Отстаньте от меня!
И он внушительно тряхнул своими широкими, но еще не вполне окрепшими плечами.
Вот и все.
Это случилось в воскресенье, а начиная с понедельника, Зимин жил с ним в мире, потому что Юрка был, в сущности, замечательным парнем.
Письмо
«Дорогие мама и папа!
Простите, что неделю не писал. И часа не было свободного. Я перешел на новую работу и первые дни так уставал, что, приходя со скалы, не всегда даже ужинал. Все падало из рук, глаза смыкались, я валился на нары и, не раздеваясь, тут же засыпал.
Уже ночь. Сквозь оконце пашей обогревалки смотрят звезды. На нарах вповалку спит бригада, а я решил написать вам. Не обижайтесь на каракули: стола в нашей избенке нет, пишу на ящике, да и к тому же температура в обогревалке не ровная. Подбросишь в печь дров – хоть с веником парься, а через пять минут руки коченеют от холода. А так как дров осталось не очень много – нужно и для завтрака оставить, – приходится экономить и бросать полешки не столько для тепла, сколько для света: лампу мы не захватили, потому что не думали жить здесь. А теперь решили, что тащиться каждый раз в поселок за пять километров далековато. Иногда ночуем тут, иногда ходим в цивилизованный мир, в заметенные пургой палатки, где горит электричество, есть раскладушки с матрацами, а иногда даже хрипит репродуктор и, если поплотнее прижаться к нему ухом, можно кое-что разобрать. А здесь, в обогревалке, никакого комфорта!
Вокруг такие дикие места, что иногда просто жуть берет. Вчера, например, проснулись мы, протираем со сна глаза, а наш бригадир (о нем я уже много раз вам писал, его зовут Александр Зимин), вставший раньше нас, сказал:
– Сегодня к нам гости жаловали.
– Кто такой? – спросил Андрей, влезая в валенки. – Начальник участка или какой корреспондент?
– Поважнее… – И толкнул дверь.
Я выглянул и что, вы думаете, увидел? Весь снег вокруг обогревалки истоптан следами – небольшие такие, похожие па следы Найды. Я тут же вспомнил нашу четвероногую зверюгу, и мне стало так весело, что захотелось слепить снежок и швырнуть в ее кареглазую мордаху, но ведь не долетит же – шесть тысяч километров…
– Ну как тебе гости нравятся? – спросил Зимин.
– А чего там, – отвечаю, – какая-нибудь охотничья набрела.
– Волки, – сказал Зимин.
Я чуть не сел. И тут же припомнил: всю ночь кто-то дергал и царапал дверь, скулил, рычал и тоскливо выл. Я думал, это ветер, и под этот вой и царапанье как-то особенно хорошо засыпалось…
Да, места здесь первобытные, северные и, может, даже красивее тех, о которых писал Джек Лондон (кстати, вы получили шестой том? Если да – немедленно вышлите). Что-то великое, титаническое и таинственное есть в могучей Ангаре, покрытой, как Ледовитый океан, надолбами торосов, в ущельях ее скалистых берегов, в тайге, молчаливой и грозной, в богатырских сопках, поросших непроходимым лесом… Только теперь понял я, какая у нас безмерная, богатая Родина…
Заморозит, убьет, сбросит со скал слабенького челове-чишку Сибирь; такой, не успев сойти с перрона или пережить ночь в палатке, уже заказывает обратный билет, а другой… Впрочем, не думайте, что я расхвастался и считаю себя бог весть кем. Ничуть не бывало! Ох и неисправимый я, видно, романтик, как много раз говорил папа! Не обижайся на меня и ты, мама, не кляни своего глупого негодного мальчишку, но я твердо решил остаться здесь до конца строительства. Осталось немного, каких-нибудь три года всего. Работа идет полным ходом. На реке, в створе будущей плотины, стоят буровые вышки – здесь вышек столько, сколько в Баку нефтяных, в них установлены бурильные станки, которые выбуривают со дна реки породу для изучения грунта. В тайге поют электропилы и валят гигантские сосны – прокладывают подъездные дороги; плотники из готовых щитов собирают дома, а на реке бульдозеры расчистили ледовую трассу, и по ней, изрезанной траками гусениц, измолотой тысячами колес, без конца перевозят на правый берег продовольствие, строительные материалы, инструмент, горючее… Эх, что здесь будет через пяток лет! Народ в бригаде замечательный, хотя и очень разный. О бригадире уже писал, повторяться не буду: яростный парень! Дядя Коля, наш взрывник, человек, совершенно лишенный чувства страха, ему просто странно и дико, что можно чего-то бояться. Правда, он немного грубоват – сплевывает на пол, как и все сибиряки, вместо «летает» говорит «летат», вместо «большая» – «больша», но, честное слово, в душе у него сидит орел.
Компрессорщик Симакин – тот немного смешон: суетлив, толст, хмур, брюзглив, но машина его работает без отказа, как твой, мама, будильник, и наши буровые молотки никогда не бывают без сжатого воздуха, всегда на полном довольствии, и, кажется, лопни у него шланги – собственные жилы вытащит и будет гнать по ним воздух.
Есть у нас еще такой Андрей, чернобровый молодец, житель местной деревушки; немного спесив и важен, любит задирать, но голос у него такой – Лемешева плюс Козловского за пояс заткнет. Слушаешь его и не наслушаешься. А про работу уже не пишу: красиво работает, изящно двухпудовый перфоратор держит в руках, как тросточку, бур входит в твердую, как сталь, каменную стену, точно нож в хлеб. У меня так не получается.
Работает у нас еще Федор, щеки у него – румянца на всю бригаду хватит. Он у нас пока не то уборщица, не то повар, не то завхоз, не то комендант обогревалки. Очень старательный парняга. Дрова, которые сейчас горят в печке, – его производства. Правда, мне не очень нравится хитринка в его глазах, но, в общем, он ничего малый…
Да, чуть было не забыл последнего бурильщика – Юрку Щукина. Это единственный никудышный тип в бригаде. Мало того, что он ускакал из дому и причинил столько беспокойства родителям, мало того, что он удрал на скалу, он еще, вдобавок ко всему, мечтает получить диплом (или как он там называется) взрывника, а уж потом – университетский. Пусть тогда попробуют не принять его к себе Ленинские горы! И еще должен сказать о вышеупомянутом Юрке: он имеет прескверный характер, и можно объяснить только благородством душ бурильщиков, что они до сих пор не вытурили его из бригады…
Мама, ты спрашиваешь, что за работа у нас?
Привязавшись к веревкам, мы лазаем по скале, сверлим в ней шпуры. Высота не очень большая: если кто сорвется и угробится, пожалуй, можно будет разобрать, кто это: Андрей или Юрка. Потом приезжает взрывпромовская полуторка, привозит бумажные мешки (в Сибири их все зовут кули) с взрывчаткой. Взрывчатка – это только слово страшное. На самом деле это добродушная белая мучица, на воздухе и солнце она желтеет и становится похожей на яичный порошок. Ты помнишь, мама, как я помогал тебе толочь в кастрюле картошку для пюре? Ну вот и сейчас иногда, помогая дяде Коле, я толку в бадье деревянной толкушкой эту самую взрывчатку-аммонит, и это совсем безопасно: в нее можно стрелять, ее можно жечь; взрывается она только от детонации. Потом ею заряжают узкие шпуры или большие, как пещеры, шурфы, вставляют бикфордов шнур с капсюлем-боевиком, поджигают, и…
Ну, вы сами догадываетесь, что дальше. В небе, как ласточки, резвятся пудовые камушки, земля под ногами взбрыкивает, по ушам бьет кулаком грохот, вверх взлетает милый султанчик дыма… Прелесть!
Но вообще-то наша работка считается трудной и вредной. Нам положен особый паек: масло, молоко… Но этот паек, впрочем, мы видим как свои уши. Кто-то исправно кушает его за наше здоровье. И на том спасибо – хоть не пропадает. Много в нашей жизни забавного! Простыни и наволочки подчас не меняются по месяцу, а сажа по сравнению с моим полотенцем кажется белой; и думаете, мы вешаем нос из-за того, что в столовке пятый день одна и та же каша с твердыми, как подошва, битками? Ничуть не бывало! Ходит слух, что снабженцы разыскали вблизи тушу мамонта, в условиях сибирской вечной мерзлоты она вполне сохранилась и может послужить высококалорийным кормом для строителей величайшей в мире ГЭС, и вот мы аппетитно жуем это тысячелетнее мясо… Разве это не весело?
Эх, мамочка-мама! Скверно все-таки ты меня воспитала. Ну, скажи, зачем ты с детства приучила меня питаться три раза в день и только свежими продуктами, спать на белоснежных простынях? Так ли это, в сущности, важно?
До свидания, дорогие!
Крепко-крепко целую. Пишите и не обижайтесь.
Ваш сын Юра».
Юрка подул на руку, встал с коленок и поморщил лоб. Потом быстро вычеркнул несколько строк в конце письма. Расшатывая ящик, он долго водил пером, чтоб ни слова нельзя было прочесть: есть вещи, которые нужно писать не матери с отцом, а еще кое-куда. Юрка сложил письмо, всунул в конверт, лизнул языком кромку с клеем и проутюжил ладонью. Размашисто написал адрес и встал.
Завтра он сбегает в поселок и опустит.
Юрка приоткрыл дверь и вышел из обогревалки. Глубокая черная ночь лежала вокруг. Снег тускло отражал звезды, далекие съежившиеся комочки, едва тлевшие в мировой беспредельности, и казался мертвым, жестко-холодным, вечным. На краю скалы, как занесенные снегом могилы, белели пни срубленных деревьев, уцелевшая сосна раскинула корявые руки, точно их прибили к небу гвоздями, дрогла и молчала. Юрка стоял у двери, и Вселенная дышала ему в лицо. И Юрке вдруг показалось: он первый человек Земли, прилетевший сюда, на эту новую, неведомую планету на ракете. Горючего не хватило, на Землю он больше никогда не вернется, никогда, и его лицо свела судорога, и слезы потекли из глаз…
Сдавленный жалобный вой донесся из тайги, зеленые огоньки зажглись в чащобе.
Юрка вбежал в обогревалку, торопливо закрыл на щеколду дверь.
На нарах спали товарищи. Гришаков, спокойный великан, раскинув громадные ручищи, лежал на спине; под мышку ему уткнулась голова Симакина, маленькая, лысоватая, со спутанными на висках волосами.
На верхних нарах разметались Андрей с Федором, а у края лежал Зимин, прижавшись левой щекой к доске, а правая, с кривым, сморщенным от неудобного положения шрамом, была открыта Юрке. К губам бригадира прилипла пушинка, и, когда он дышал, она то отходила, то прижималась. Небольшая рука его, переплетенная веревками набрякших вен, неподвижно свисала с нар.
Юрка больше и не подумал о волках. Он подошел к печурке, сел на ящик, свесил голову. Вспомнился дом. В семь утра квартира просыпается. Отец, как всегда, после умывания достает из почтового ящика газеты. «Нина, танцуй!» – кричит он, закрывая замок. Дрожащими от нетерпения пальцами разрывает мама его, Юркино, письмо и читает о скале, грязном, как сажа, полотенце и «мамонтовом» мясе… И чем дальше читает она, тем сильнее дрожат ее руки. А потом пойдут бессонные ночи, головные боли, жалобные письма… Неужели так устроены все мамы?