ОН, ОН, ОН: почти как С2Н5ОН: чистый, неразбавленный, прозрачный… И всегда без закуски.

Иногда он напоминал мне оленя — такого большого красивого гордого оленя с печально-хитрыми ричардо-гировскими глазами, забыть которые… ну, вы понимаете. Иногда — оленя с рогами, потому что, несмотря на все мои к нему чудесности, не наставить зверю рогов было бы, по меньшей мере, странным — рога становились горьковатой разветвленной компенсацией за его, олений, мне причиненный «моральный ущерб». Трагикомедийный фарс разыгрывался, гротескно обходя законы жанра; сама же я давно и небезуспешно пыталась прикрыть саваном эти как бы отношения, порвать нитки и сжечь мосточки, да только… я действительно любила его, глупая; любила, прощая все тяжкие, а, увидев после нескольких не-встреч, текла и плыла — от него и к нему навстречу. Он же не поднимал век, сродни среднерусскому Вию: «Я ничего никогда не обещал», — и, в то же время, периодически пил и спал со мной; едва ли можно назвать это «занятиями любовью» — не детские его дозы алкоголя мешали мне дышать, а слово «импотент» было произнесено им самим — впрочем, не без доли ехидства: попробуйте-ка после суточного пития чего-нибудь оч-ч-чень крепенького поддерживать супергеройскую форму! Он и не поддерживал: этим пыталась заняться я, впрочем, безуспешно. Почему я любила его, если даже в постели он ничего толком не мог?

Не знаю, был ли у него еще кто-нибудь — впрочем, едва ли; он, умничка, никогда не ставил плоть на первое место. Со мной же было достаточно удобно, и… я не приносила особых проблем, не считая абортов и редких вопросительных предложений, типа: «Не испить ли вечером пива?» Если пиво он пить не хотел по каким-то Высшим Эзотерическим Причинам, то через раз я впадала в около-и-черную маразматическую меланхолию, создавая дурацкий комплекс неполноценности — он, как всегда, чем-то занят, а я… Что я? Кто вообще — я? Он же не любит меня вовсе, не любит, не любит, не любит, скотина, он же лучше нажрется где-нибудь у своих, он будет смотреть мутьфильмы про Бивиса и Баттхеда; да, на худой конец, включит Tori Amos и, закинув за голову руки, будет лежать в своей берлоге и курить, курить, курить, пока мать не позовет ужинать: он любит вгрызаться в хорошо прожаренное сочное мясо; наверное, я никогда не научусь готовить его так, как он любит; наверное, зря я это все тогда, и вообиі,е…

С горя я покупала пиво сама и, душещипательно припав к телефону, позволяла себе повыть Гальке; та мудро замечала, что «пора кончать», и звала развлечься; иногда это получалось; но чаще всего меня гнобила мысль на предмет посещения меня — «белки»: я действительно боялась спиться: ничего, кроме алкоголя, не заглушало ноющую тоску: я же любила его, дура\ Иногда я приходила ночевать к Гальке, чтобы не светиться дома пьяной: Галька работала на трех работках и снимала квартиру на Речном; я пилила к ней через всю белокаменную, пытаясь сохранить более или менее устойчивый вид, а заходя в прихожую, почти сразу падала ей на руки. Галька меня за пьянство ругала и наказывала, зная нехитрое дурное дело: затягивала мое пьянюче-исстрадавшееся горло длинным тонким шарфом и слегка душила, чтобы быстрее вызвать рвоту, а однажды предоставила мне возможность проспать пару часов на полу — на коврике у входной двери.

— Если будешь так пить, скурвишься, — верещала Галька, отпаивая меня чаем с утра. — Обязательно! И никто не посмотрит, что ты, типа, талантливая или с дуба по семейным обстоятельствам рухнула. Ни одна сволочь!

— Может, другая?

— Какая «другая»? — не сразу понимала Галька.

— Ну, не одна сволочь, так другая…

Галька только махала рукой и говорила: «Пора кончать…», — впрочем, это действительно иногда удавалось.

Но я не спилась, а только еще более внятно уяснила особенности национальных напитков и более обтекаемо различила варианты опьянения: если, к примеру, пить водку, то мысли становятся подобны тяжелым кирпичам, зовущим утонуть в сером питерском канале; красное вино не вызывает суицидальных мыслей и время от времени даже веселит; белое же расслабляет меньше и менее вкусно. Что касается коньяка, то он хорош в состоянии, противоположном загрузочной водке и отдает чем-то в меру эстетским и даже буржуйским в случае, если не является бренди, а виски я терпеть не могу. Пиво же, если его выпить изрядно, приводит к мыслям бренным и не всегда бесполезным, хотя часто осложняет передвижение из-за ускоренной работы мочевого пузыря; после пива всегда на что-то тянет, впрочем, как тянет на это абстрактное что-то и после — полусладкого? Сухого? — шампанского.

Год от года сокращение мимических мышц лица давалось мне все труднее. Одно время я даже считала улыбки приросшими к черепу ритуально-суицидальными масками. Ну и что такого? У каждой нормальной герлы череп периодически вспухает от таких вот ритуально-суицидальных масочек — особенно при поисках нового мужчинки или новой работки — последнее не проще: с точки зрения качества, количество тех и других не слишком разнится.

4-черт… Да мы, как придурошные в том фильме — мы веселы, счастливы, талантливы, у нас и духи с плацентой, и Монтеня — еще в студенчестве, и не лыком шиты, а в морозилке водка ледяная, «Флагман»; а в шкафу постельное белье шелковое, и нижнее — тоже… шелковое…

Можно, конечно, на кухне — в три ручья в одну репу. А можно в ванной, провались оно все пропадом, в два. К тому же все — ах! — самодостаточны, и на скаку — легко, жаль, почти все избы выгорели, а то протестировали бы — войдем али как; да нам и любовь-то-сука не нужна вовсе! Одни ужасности от нее да болезни, а еще моральный ущерб… Эй, кто-нибудь, вы в курсе, что его надо возмещать — кое-чем покруче денег, слышали или нет? Эй, козлы, придурки, гоблины, альфонсы, подонки, я никогда — слышите? — никогда! — как на духу! — не любила вас! Я любила его… козла, придурка, гоблина, альфонса… Три года любила — и все потому, что и это когда-нибудь случается в последний раз: чувство к гоблину.

Дрогнул. Вот это — ДА! Ты тогда действительно дрогнул, когда я это прочитала — по-пьяни, очаровательно-последней осенью; жизнь-то она ведь такая — ледник… Ты, конечно, не хуже меня знал ее изнаночную лажу, поэтому иногда мы говорили и про эту вот сторонку. Да и что нам еще оставалось, когда деньги на алкоголь заканчивались, а без презервативов было совсем уж страшно? Ну да, цинично, но что не цинично, скажите мне? Куда как более цинично плодить нищих. «Детское питание дорожает!» — усмехаются дамы. Да что там питание! Дороже нашей с тобой жизни стоит теперь нормальное образование; нам повезло, что успели покончать в универах бесплатно, сейчас бы уже — как Е-два-Е-четыре; так что не будем плодить нищих, ибо блаженны лишь те, кто с духом — у нас же бомжи с душком-с, дастиш фантастиці, у каждого дезигнера есть своя фаза МАКа, фаза мака, фаза мака; МАС — это не PC, строго для компьютерщиков, нищие не поймут, нищим нечем заплатить за компьютерные курсы, нищие навсегда останутся в эпохе застоя, хотя и будут изображать из себя современность, а современность эта будет зла от безденежья, зла и голодна, потому как ресурсы истощены, да, блин, землю загадили, нефть продали, озоновый слой разрушили, так… что там еще? Места инвалидам не уступают, совсем деградировали, куда смотрят семья и школа, милиция? А милиция смотрит на приезжих и теребит за регистрацию; милиция их за людей не считает. Люди тоже ментов не считают, особенно за людей; они — не очень люди, московские менты — при «усилении» испытывают праздничный настрой, сродни краснобогатырскому оргазму, ибо жрать мент шибко любит — потому и штрафует, а некоторых на вид несознательных — в обезьянник ссаживает. Из обезьянника же выпускают аккурат после закрытия метро — видимо, по соображениям гипергуманности, или не отпускают вообще, так что не будем, не будем, не будем плодить нищих, не будем отравлять бедностью Ноосферу, Вернадский будет рад, рад, рад, о, господи, по-мо-ги, если слышишь… если ты есть… ты же есть — так же, как я — пить; и ты простишь меня… Потому что больше я никому ничего не должна, ни одной сволочи. Ни одному гаду ползучему. Ни одному зверю морскому. Ах! А — у-а-у-а — у-у-у-у-У-У-У-У-У-У-У-У-У!..

Мы встретились тогда ВТОРОГО — после отвратительно жаркого лета — во-вторых — СЕНТЯБРЯ. В центре зала на северно-рыжей, как осенний лист, ветке метро, в семнадцать с минутами. Это была даже не осень, а какое-то совсем пятое время года, самое-самое пятое, так как шестого не предполагалось, да и вообще уже ничего не предполагалось. Собственно, дела как данность и самоценность были оставлены тобой до лучших времен (до более глубокой осени и менее — зимы); собственно, спешить было некуда; собственно, вспоминалось вечное «на одни и те же грабли». Мы поздоровались только относительно, безотносительно-молчаливо направившись сразу налево к мерцающему винному, бессловесно купив 0,5 и черно-белый.