В один из подобных мусорных моментов мы и встретились с, типа, возлюбленным на Преображенке: я должна была ему что-то передать. Он стоял в центре зала, прислонившись к зеленой колонне, и вкусно поглощал толстенный, далеко не раздолбайский, «фолиант». Я заглянула — в него и в Него, — выпорхнув из предсказуемой офисной действительности. Он улыбнулся — он иногда улыбался. Еще реже — разговаривал. Похоже, это был один из дней, когда ему удавалось совмещать и то и другое без большой потери крови и ложной скромности.

Но что проку молиться об избавлении от воспоминаний, да и зачем забывать золотую осень, помноженную и обделенную бог знает «на» и «во» сколько раз? Мы тогда не слишком ценили тонкие прожилки в умирающих багряных листьях, забывая, что совсем скоро их припорошит… И нас — как листья: белым. Что мы с тобой — тоже.

И что это будет самым славным, наидостойнейшим концом «истории» — или ты опять прищуришься и скажешь: «Пустое»? As you like.

В ту осень он чаще обычного говорил о растительных галлюциногенах; он хотел, нажравшись мухоморов и пейотов, узнать главное, не существующего по определению, — как смешно, что он не до конца понимал это!

— Галлюциногены не вызывают физиологической зависимости, понимаешь? — доказывал он мне по-пьяни, закусывая вторую бутылку шампанского мерзким бутербродом с салом, потому что ничего другого не было.

Я же понимала, что мы шли по улице Павла Корчагина; что хотелось писать, а потом — в метро. До метро пришлось на пять сек. завернуть за гаражи. В нос ударило чем-то давним и безалаберным; я запретила себе вспоминать о любви.

…Тем не менее, после рассказа о свойствах мескаля мы поехали в гости, где нам ни с того ни с сего уступили огромный сексодром — такой огромный и хрустяще-накрахмаленный, что ложиться на него было даже неловко. «С этим надо бороться! — решилась я. — Иначе архетипичное чувство вины непременно возьмет в оборот!» — «Чего?» — икнул он.

Перед этим — за несколько минут — я еще достаточно отчетливо различала овощное рагу в тарелке («А не сваренный ли это галлюциноген?» — думала). Различала и что-то алкогольное в бокале, правда, сомнительного интенсивного цвета, не существующего в природе. Когда же все было съедено и выпито — а выпито было изрядно, — он сказал, что будет спать на полу в кухне. По прикалывающейся над нами иронии судьбы я тоже оказалась на кухонном полу. Случайно вошедшая девушка опустила подскочившие вверх брови руками: «Чудные какие-то, вам же постелили…» — и быстро вышла.

Мы о чем-то болтали — вероятно, об удобной кровати, а может, и об искусстве — пока, за стенкой наконец-то не умолкли. А как умолкли, начался странный такой, безразмерный, безструк-турированный, недетерминированный и не обломавшийся под бредом концептуального знания промежуток безвременья в темном пространстве без осознания себя как данности. Я почти забыла уже, правда, еще тот звериный накал, где — кожа к коже, душа без души и — одни лишь без вины виноватые винные пары. Но в ту ночь хотелось слов типа «ай эль ю бэ эль…», бессвязных и бесформенных, банальных и единственных — я же любила его, дура, и это было так природно — говорить о любви, потому как ничего не имело смысла — ни Кастанеда, ни Юнг, ни даже Бивис с Баттхедом! И рот нагло-смущенно говорил, говорил и говорил, и наконец проговорился, а мой пьяный возлюбленный (каково! — «пьяный возлюбленный»! — смешение высокого и низкого, слабость художественной меры, наслаждение критиков и редакторов, транскрибирующих аниму как отклонение от нормы!) — неожиданно трезво заметил: «Все-таки, ты сказала это первая»; и уж после этого не лень, громыхая стеклянным, выбираться из-под стола и ползком ползти до двери спальни.

Там — тихо и пустынно было, поверите? И в тишине и пустоте раздваиваясь, сливался узор не только ладонных линий; и это тоже было во-вторых. Мне казалось, все исчезло. Испарилось, вымерло… — почему некоторые презирают ни в чем не повинную плоть? Ведь в «энимале» — «анима», не наоборот! Animal. Anima. Тени на потолке…

…Слушай, где ты сей час, а? Сегодня, в эту вот самую минуту? Тебе хорошо или плохо, жив ты или мертв, а если хотя бы какое-то — «да», то где этот континент?

Напишу-ка на посошок.

Привет, чудовище!

Как оно? Последнее время конверты перестали появляться в почтовых ящиках, сменяемых сезонно: новые адреса, новые лица, новые похмелья… Вчера опять напилась: ты, может, в курсе, как с этим бороться? Мне что-то тошнехонько. Я живу и пытаюсь пожить еще хотя бы какое-то время, хотя, ума не приложу, зачем. Город этот чем-то чудесен, а чем-то ядовит. «Париж прекрасен, но он смердит», — но это у Миллера, у Миллера! Ты, конечно же, читал Миллера? Зачем так много слов, к чему они? Я как будто плету из них паутину и сама же в ней запутываюсь, выпивая собственную кровь вместо паука, мечтающего о мухе.

А еще ушла от первого. Целый месяц не знала, «зачем», но могла объяснить, «почему». Второй… Скучно. Не хочу. Теперь пытаюсь «заняться собой» — роскошное выражение, правда? Заняться собой, подумать, типа, о душе… Иногда кажется, что у меня и вовсе нет души, что она ухнула в унитаз вместе со вчерашней блевотиной. Потом, конечно, активированный уголь, а сегодня вот — только молоко. Вчера мы со знакомой баловались пивом на ступеньках одной церкви, полируя вино и вермут; потом разговорились с бомжами. Они приняли нас за актрис — как раз в тот момент, когда на землю у меня из кошелька случайно высыпалось несколько червонцев. Бомжи обещали пить за наше здоровье; мы договорились встретиться через два месяца на том же месте в тот же час. Бомжи просили не обмануть; они были, кстати, вовсе не грязные, эти люди, да-да!