Дариус уже вытягивал руку:

— Б — Исаак Ньютон.

— Верно. Почему клубника выглядит красной? А — она поглощает свет; Б — она отражает свет.

Мы с Дариусом взметнули руки одновременно, но отец Раджмани указал на него.

— Б — она отражает свет. Хотя на самом деле, — продолжал Дариус, — она поглощает все цвета, кроме красного, который она отражает.

Его группа поддержки заверещала так громко, что мой отец резко обернулся и попросил их вести себя потише. Я услышал его голос, приказывающий: «Сконцентрируйся!»

Раджмани кивнул:

— Как называется интервал между двумя соседними вершинами или впадинами волны? А — длина волны; Б — амплитуда; В — частота.

— Амплитуда! — заорал я.

— Ответ неверный. Дариус?

— Это называется «длина волны».

— Ответ правильный!

Я не решился посмотреть в сторону родителей. Оставалось два вопроса. Чтобы расслабиться, я постарался вообразить вакуум в виде черной бархатной пустоты. Отец говорил, что он именно так настраивается перед лекцией или докладом на конференции. Но меня отвлек Дариус: он весь сгорбился, почти лег на стол, и даже по его спине было видно, как он нервничает.

— Какова громкость шепота? А — пять децибел; Б — двадцать децибел; В — семьдесят децибел?

Дариус поднял обе руки и громко выдохнул:

— Пять!

— Верно! И последний вопрос.

Раджмани покачался с пятки на носок.

Мы замерли. Все присутствующие смолкли. В тишине слышалось только, как гудят вентиляторы. Я посмотрел на маленькие столики, на которых стояли мигавшие светодиодами экспонаты и химическая посуда. Мой вулкан испускал тонкую струйку дыма. Отец что-то говорил матери, и мне очень хотелось услышать, что именно. Голос священника дошел до моего сознания слабым и лишенным интонаций, словно это был звук работающего в соседней комнате телевизора:

— Кто придумал общую теорию относительности? А — Коперник; Б — Эйнштейн; В — Оппенгеймер; Г — Ньютон.

Вопрос оказался настолько легким, что думать не надо было вообще. Эйнштейн был в нашем доме кем-то вроде духа-хранителя, отгонявшего все неотносительное. Я хоть и не разбирался в отдельных тонкостях общей теории относительности, но имя творца этой идеи я знал так же хорошо, как наш телефонный номер. Я успел поднять руку раньше Дариуса и встал, чтобы получился полный эффект, когда зрители закричат. Кроме того, я хотел видеть отца Дариуса, психиатра, — как он пойдет в дальний конец зала и начнет пересаживать своих мышей в обувную коробку. Я хотел видеть маму, которая поцелует отца прямо при всех. Я поглядел на часы, висевшие на дальней стене, — у них был светящийся циферблат и игольчатые стрелки — и словно бы поймал отсвет того, что ожидало меня в будущем: наборы юного химика на каждый день рождения, причем последующий всегда будет сложнее предыдущего; поездки на машине с отцом вечерами, с разговорами о полуспине кварков или плотности черных дыр; летние каникулы в НАСА или на Стэнфордском линейном ускорителе вместо Диснейленда; экскурсии по местам, которые могут представлять научный интерес, — отец может отвезти меня даже на Ньюфаундленд, чтобы постоять на том самом месте, откуда Маркони отправил первый трансатлантический радиосигнал.

Отец подался вперед так сильно, что мама схватила его за руку.

— Оппенгеймер, — произнес я.

Болельщики Дариуса вскочили с мест и готовы были ринуться на сцену.

— Неверно! Дариус, готов ли ты дать ответ? Ты можешь выиграть соревнование.

Дариус посмотрел на меня — впервые за всю игру. Мы оба знали, что я знал ответ, и потому он колебался, не понимая, что со мной произошло. Он взглянул на своего отца, который приближался к сцене. Мне кажется, в этот момент Дариус тоже подумал о своем будущем. Ему уже довелось провести летние каникулы в научном лагере, где умные мальчики в шортах зажигали горелки Бансена, наполняли мензурки борной кислотой, а также курили украденные у отцов сигары в сосновом лесу. Дальше могло быть только хуже. Если он гений, то он обречен войти в число представителей самого непривлекательного подвида: медлительных, с тяжелой походкой, трудолюбивых, имеющих постоянную работу, но непризнанных. Это уже становилось заметно по нему: он учился только в седьмом классе, а плечи у него были уже опущены.

— Я могу не только ответить на этот вопрос, но и рассказать об общей теории относительности, — сказал Дариус.

— Назови только фамилию автора.

— Альберт Эйнштейн.

— Правильно! Поздравим победителя!

Раджмани пожал нам руки и вручил Дариусу приз — пару бронзовых чашек Петри, подвешенных на штативе на манер весов Фемиды. Получив подарок, Дариус скатился со ступенек сцены навстречу объятиям поклонников. Ученики принялись упаковывать свои термитники и хрустальные радиоприемники. Семейства рассаживались по своим многоместным автомобилям и микроавтобусам. Дворник начал убирать воздушные шары и сдирать плакаты. Только я оставался сидеть в своем кресле. Родители поднялись на сцену и молчали, не зная, как теперь лучше со мной заговорить. Отец постучал пальцами по столу, за которым я сидел. Я поднял голову.

— Ты ведь знал, да? — спросил он. — Разумеется, ты знал ответ.

Я сидел неподвижно.

— Ну хорошо, — сказал он, — волноваться не о чем. Летом мы попробуем углубиться в эту область физики чуть дальше… Может быть, тебе поможет поездка в лагерь. Ну а теперь надо упаковать вулкан… пока лава не застыла.

Последние слова он произнес, уже спускаясь в зал по лестнице. Мама присела рядом со мной — на тот стул, где раньше сидел Дариус.

— Все! — сказал я. — Больше никаких научных лагерей!

Мама взяла меня за руку.

Она предчувствовала, что наша жизнь изменится. Теперь она не будет больше готовить нам с отцом горячий шоколад и подавать его с куском пирога поздно ночью, в то время как мы увлеченно изучаем холмистую местность синусоидальных колебаний или выписываем кривые буковки переменных. Она поняла, что мы строили не кафедральный собор, а в лучшем случае часовню, а может быть, и просто хибарку из подручного материала.

Отец задержался на лестнице, обернулся вполоборота и сказал, словно обращаясь к кому-то прятавшемуся в кулисах: