Они дали мне успокоительных таблеток и все-таки отвезли на машине в Висконсин. Проснулся я уже в детской больнице Святого Михаила, в палате, где, кроме меня, находились еще трое ребят. До дому было всего двадцать миль, и родители отправились туда поспать. Я очнулся посреди ночи. Слышалось ровное дыхание больных и гудение вентиляторов на потолке. Из коридора виднелся слабый свет и доносились звуки телевизора. В последние недели я вдоволь насмотрелся передач вроде игры «Верная цена» [28] и сериалов вроде «Чипс» [29] и «Любовная лодка». [30] У нас в доме никогда не было телевизора, и теперь я смотрел все подряд как завороженный. Я забывался не только от слов, но и от неонового света экрана. Отец терпеть не мог телевидения. «Просто фотоны носятся туда-сюда в вакуумной трубке…» — говорил он. Но пока я был в больнице, он разрешал мне смотреть все, что я хочу. Видимо, с его точки зрения, больным и выздоравливающим, в силу присущего им некоторого отупения, простительно заниматься всякой чепухой.

Я вышел в коридор размять ноги, одеревеневшие от долгого сна. На мне снова была пижама: пока я спал под воздействием валиума, кто-то переодел меня. Детская больница в Висконсине показалась мне симпатичнее мичиганской. На стенах висели репродукции с видами альпийских озер, туманных морских берегов и занесенных снегом хижин. Стены были выкрашены не белой, а небесно-голубой краской. На столах у дежурных сестер стояли лампы в виде Микки-Маусов. И пахло здесь не так противно: лимоном и лавандовым мылом, а не аммиаком и операционной.

Я прошел мимо стола, за которым дремала молоденькая медсестра. Коридор заканчивался небольшой комнаткой, где стоял на подставке цветной телевизор, а перед ним располагались два ряда пластиковых стульев.

Я включил телевизор, сел на стул, поджав под себя ноги, и стал смотреть. Сначала я увидел человека, водившего указкой по карте штата Висконсин. С запада на восток по ней двигалась облачная масса, которую прорезали красные стрелки.

— Завтра утром ожидаются порывистые ветры, — говорил человек, — а после полудня возможны ливни. Не забудьте положить зонтик в багажник.

Слово «порывистые» было белым и скучным, как восковой шар. Я смотрел на то, как шевелятся губы синоптика, и чувствовал, что мог бы заметить малейшее несоответствие между их движением и звуками.

Прошло несколько дней. Я установил, что медсестра на ближайшем к моей палате посту засыпает каждую ночь. В десять тушили свет, я ждал еще час, а потом тихонько выскальзывал в коридор. Обычно я смотрел новости и прогноз погоды, однако иногда добавлял к ним еще старый вестерн или комедию — не важно какие. Музыкальная заставка к викторине «Опасность!» [31] казалась мне последовательностью голубых дисков. Алекс из комедии «Семейные связи» [32] говорил какими-то платиновыми волнами. Голос Билла Косби [33] превращался в ряд ярко-синих шаров. Когда я переключал каналы, цветные фигуры и звуки накладывались друг на друга. Документальные фильмы превращались в рекламные ролики и ковбойские драмы, детективные шоу переходили в кулинарные передачи и гангстерские фильмы. Переключение каналов, как квантовая физика в сочетании с джазом, изменяло природу времени. В момент переключения с одного канала на другой передачи смешивались друг с другом. Голоса мелких рэкетиров в фетровых шляпах пятном накладывались на какую-нибудь викторину, и создавалось впечатление, что эти бандиты пытаются обманным путем получить денежный приз или путевку на Бермуды. Телевидение есть не что иное, как сон в коме: лишенный логики, ирреальный, в котором поток образов зависит от введенных пациенту препаратов. Глядя на экран, я был готов и в самом деле поверить, что вся эта агрессия против моих органов чувств на самом деле представляет собой сон старика, которого везут куда-то на каталке. Он накачан разными растворами и находится под общим наркозом, и образы в его сознании каким-то образом просачиваются на голубой экран.

В дневное время я проходил различные испытания. Среди прочего меня заставляли читать журнал «Тайм», и я заметил странную вещь. Чтение очень напоминало процессы слушания или припоминания, но кое в чем от них отличалось. Слова и отдельные буквы имели строго определенную форму; все они жили своей жизнью. Так, слово «гореть» напоминало мужчину с усами и прямой осанкой. «Жалеть» было плоским и прямоугольным, чем-то вроде серого плавающего окна. «Безопасный» оказалось чем-то основательным, вроде каменного дома. Каждое из слов будто имело супруга в мире образов. Мне требовалось сосредоточиться, чтобы удержать в памяти цепочку слов, а не их россыпь и, преодолев их сопротивление, ухватить смысл целого. Иногда при чтении мне казалось, что я галлюцинирую. Я боялся вскоре обнаружить себя говорящим с большой красочной кляксой, парящей над моей кроватью.

Осенью я должен был пойти в последний класс, но меня никак не выписывали из детской больницы. Мама каждый день приходила во время обеда, приносила мне пирожки и штрудели и сидела со мной до вечера. Отец тоже навещал меня после лекций. Когда в школе начались занятия, он принес учебник математики, который взял у моего учителя.

— Это тебе пригодится, — сказал он, осторожно положив книгу на тумбочку у моей кровати. — Все ребята и учитель математики передают тебе привет.

— Спасибо, — ответил я. — Но в больнице я ее вряд ли открою. Надо подождать, когда выпишут.

— Спешить некуда, — сказала мама.

— Математика мало отличается от игры на пианино, — возразил отец. — Надо все время практиковаться, и тогда все станет получаться само собой.

— Ну, если человек хочет стать концертирующим пианистом или профессиональным математиком, это, наверное, так и есть, — ответила мама.

Отец только пожал плечами и обратился ко мне:

— Ты успел подать заявление в университет на будущий год?

— Нет, не успел, — ответил я.

В начале лета я думал о том, куда пойти, и перебрал массу мест — от Дартмутского колледжа и Массачусетского технологического института до университета штата Висконсин в Мэдисоне.

— Сэмюэль, он был в коме, — строго сказала мама.

— Я знаю, Синтия. Я в курсе.

Вскоре после этого разговора отец притащил свою старую логарифмическую линейку и оставил ее возле моей кровати. Наверное, он думал, что я схвачу ее и сразу примусь решать какую-нибудь инженерную задачу. Мне вспомнилось, как много лет назад мама оставляла свою скрипку в гостиной, надеясь, что я возьму ее и заиграю. После того как отец меня чуть не потерял, его отношение ко мне поменялось к лучшему: воскресла слабая надежда на то, что мой мозг подобен его собственному.