Шрифт:
Однако, похоже, в иудейском законе говорится другое. Раввин Альфред Кохен утверждает, [37] что подключение к этой ситуации родителей в конечном итоге пойдет на пользу ребенку, но разглашение конфиденциальной информации «может существенно подорвать доверие к этому психологу других учащихся и тем самым лишит их возможности получать какую-то помощь». «Кроме того, продолжает он, – если психологи не могут хранить в тайне то, что им доверили, то люди вообще перестанут обращаться к ним за помощью. Поэтому вопрос тут скорее в том, насколько велика польза от психологов для общества в целом? Поставит ли разглашение секретов под угрозу саму профессию как таковую? Как это в конечном итоге отразится на обществе, если испытывающие беспокойство не смогут обратиться к тому, кто может помочь им справиться с личными проблемами?» [38]
37
Раввин Альфред Кохен, «О сохранении профессионального доверия», журнал «Халача и современного общества», вып. 8 (весна 1984), стр. 73–87.
38
Там же, стр. 78.
Это прекрасный пример вопроса нравственности, возникающего при столкновении блага личности и блага общества. В данном конкретном случае раввин предлагает поставить во главу угла благо общества, а не возможное благо отдельной личности.
С другой стороны, если у психолога есть достаточно основательные причины считать, что сохранность жизни ребенка зависит от того, владеют ли информацией его родители (как в случае, когда ребенок подумывает о самоубийстве), то нравственность обязывает поступить иначе. [39]
39
И хотя конфиденциальность отношений врач—пациент должна соблюдаться неукоснительно, если врач обнаружил у человека положительную реакцию на ВИЧ (или уже развившийся СПИД), он должен настоять, чтобы пациент поставил в известность об этом свою супругу и тех, с кем он имеет или имел интимную близость. Если пациент этого не делает, врач морально обязан проинформировать тех людей, которые могли быть инфицированы данным смертельно опасным вирусом. (Позволяет ли ему поступить так американская врачебная этика – вопрос для другой дискуссии.) Это основано на все том же библейском принципе: «Не стой в стороне, когда проливают кровь ближнего твоего» (Левит 19:16). При всей важности соблюдения конфиденциальности отношений врач-пациент, она не стоит того, чтобы из-за нее кто-то потерял жизнь.
Вспомните трагическую историю Татьяны Тарасоффой, студентки Калифорнийского университета в Беркли, убитой человеком по имени Просенджит Поддар из-за того, что та категорически отказала ему во взаимной любви. После ареста выяснилось, что Поддар поделился своим намерением убить Тарасоффу, по ее возвращении с летних каникул, с психологом Др. Лоренсом Муром. Он воспринял угрозу Поддара настолько серьезно, что поставил в известность полицию студенческого городка. Когда Поддара вызвали в полицию для беседы, то не стали задерживать, найдя его вполне вменяемым. Тогда начальник Мура, Др. Харвэй Повелсон, велел ему прекратить дальнейшие действия относительно этого вопроса, поэтому Мур так и не встретился с Тарасоффой, чтобы предупредить ее об опасности.
Не зная, что Поддар поведал своему психологу, семья Тарасоффых продолжала поддерживать теплые отношения с презренно отвергнутым ухажером. Поддар даже уговорил брата Тарасоффой жить с ним в одной комнате и таким образом мог узнать время ее возвращения с каникул, когда он и совершил убийство.
Родители Тарасоффой выиграли судебные дела против докторов Мура и Повелсона, а также Калифорнийского университета, выдвинув против них обвинение в сокрытии информации, составляющей угрозу для жизни. Большинство судей постановило, что конфиденциальность отношений врач—пациент должна соблюдаться, но при этом следует отходить от нее, если над невинным человеком нависает серьезная опасность.
Однако даже столь разумное решение вызвало гнев несогласного с ним судьи Вильяма Кларка, который заявил, что врач поступил как должно, не сообщив ничего Тарасоффым. Поскольку, учитывая принцип подчинения меньшинства большинству, заявил он, пациенты впредь будут опасаться, что информация, доверенная врачу, включая угрозы, может быть предана огласке, возникнут большие проблемы с лечением психически больных людей. [40]
Даже если не согласиться с предположением судьи Кларка, что лучше допустить смерть невинного человека, чем разрушить доверие пациентов, принцип большинства в случае дела Тарасоффых не дает ответа на вопрос: Как можно примирить нашу (и общества) потребность поделиться мыслями о чувствах с необходимостью защищать объекты этих чувств? Поскольку многие люди доверяют врачам свои фантазии о насилии по отношению к другим, то когда специалисту в области охраны психического здоровья следует оповещать об этих угрозах потенциальную жертву или полицию? Всегда? Вряд ли это можно назвать практичным или желательным. Вероятно, большинство из нас в какой-то момент восклицало: «Я бы его убил! Непременно убил!» Как правило, и слушателю, и говорящему ясно, что эта угроза не является серьезным намерением. Поэтому, если у врача есть веские основания полагать, что человек просто изливает свои чувства, то очевидно, что доверительность отношений врач-пациент не должна быть нарушена. Не налагает ли подобная установка непосильное бремя на врача, вынуждая каждый раз решать насколько серьезны угрожающие намерения пациента?
40
Пространное описание дела Тарасоффых и различные мнения судей на этот счет можно найти в работе «Тарасофф против членов правления Калифорнийского университета и других», опубликованной в книге «Проблемы сегодняшней морали» (3-е издание, под редакцией Ричарда А. Вассерстрома. New York: Macmillan, 1985, стр. 243–262). Аргументация судьи Мэтью Тобринера, основанная на преобладании мнения большинства, поразила меня своей обоснованностью: «Опасность того, что будет поступать много ненужных предупреждений, можно счесть приемлемой платой за спасение жизней возможных жертв. Сомнительно, чтобы врач, знающий о намерении своего пациента совершить убийство президента США, не счел бы своим долгом поставить в известность об этом соответствующие органы, по той лишь причине, что врач не может точно сказать, пойдет ли его пациент на это преступление».
Возможно, наилучшее для врача решение поступать с подобными угрозами – воспринимать их как личные, то есть представлять, что угрозы относятся к нему или его близким. Если врача не бросает от угрозы в дрожь, то, вероятнее всего, хотя и не однозначно, это не столь существенно. С другой стороны, если врач начинает испытывать страх, воспринимая угрозу лично (зная, что скажет супруге и детям: «Если этот человек придет, не открывайте ему дверь».), ему следует счесть своим нравственным долгом оповестить о ней потенциальную жертву и соответствующие органы. Если личное восприятие угрозы позволяет врачу острее прочувствовать ее опасность, стоит этим пользоваться. Когда ошибка неизбежна, то пусть уж лучше она будет сделана в пользу спасения невинной жизни, чем сохранения неприкосновенности частной сферы потенциального убийцы. [41]
41
Мне кажется, если бы др. Мур и др. Повелсон последовали предложенной мной рекомендации, то дело до убийства Татьяны Тарасоффой могло бы не дойти. Не вызывает сомнений, что если бы Поддар поведал Муру о своем намерении убить членов семьи самого Мура, врач не предупредил бы их об опасности, исходящей от Поддара. И если бы Мур в этой ситуации спросил бы совета у др. Повелсона, то я сомневаюсь, чтобы тот велел ему не говорить никому, в том числе и членам своей семьи, о существующей угрозе.
Существуют ли отличия в этике доверительных отношений духовник-прихожанин? Например в католицизме есть правило, запрещающее раскрывать тайну исповеди, даже если под угрозу ставится чья-то жизнь.
Не удивительно, что столь непреклонная позиция может привести к значительным нравственным затруднениям. В классическом фильме Альфреда Хичкока «Я исповедуюсь» человек кается перед священником в убийстве, а затем подбрасывает тому косвенные улики. И хотя священнику известна личность убийцы, он не считает себя вправе рассказать об этом полиции, несмотря на то, что сам стал главным подозреваемым, и то, что потом, в ходе досконального и подлого полицейского расследования, была разрушена репутация невинной женщины. [42]
42
В конце фильма присяжные признали священника не виновным, хотя весь город считал, что его вина в этом есть. Жена убийцы, шокированная жестокостью, проявленной горожанами к священнику, сболтнула, что знает о его невиновности. Тогда муж убивает ее и так спасает репутацию священника. К несчастью, тогда цена, как невинной жизни, так и порушенной репутации, была уже слишком высокой.
Схожая дилемма легла в основу сюжета детективного романа отца Вильяма Кензла «Четки убийства», ставшего бестселлером. В нем серийный убийца признается священнику в своем преступлении и рассказывает ему о мотивах, побуждавших его. [43] В отличие от своего аналога из фильма «Я исповедуюсь», здесь священник не знает о личности исповедующегося. Но он также знает, что католические нормы запрещают ему сообщать об исповеди, или о ее деталях, в полицию, чтобы помочь им разыскать убийцу. После мучительных духовных исканий – мысль о смерти невинных людей не давала ему покоя – он решает: «Даже если ради сохранения тайны [исповеди] священнику придется пожертвовать своей жизнью, или иной безвинной жизнью, это все не стоит того, чтобы нарушить тайну». [44]
43
Косвенно указывая на тайну исповеди, убийца говорит священнику, Отцу Кеслеру: «Мне надо рассказать кому-то. Кому-то, кто не может рассказать кому-то еще». См. Вильям Х. Кензл, «Четки убийства» (New York: Random House, paperback, 1985), стр. 175. Отец Кеслер чувствует потребность спасти самого преступника, но не пользуясь сведениями, полученными в ходе исповеди. К сожалению, прежде чем ему это удалось, погибло больше невинных людей. Этих жертв можно было бы не допустить, раскрой он то, что узнал на исповеди.
44
Там же, стр. 176.