"У меня никто не убежит, - сказал Филемон и стукнул по столу волосатой рукой.
– Здесь лесов нет! Бежать некуда! Чтоб завтра были на месте!" Она, перемывая посуду, одобрительно кивнула. Филемон "песочил" стоящего перед ним угреватого человека в форме. Обжигаясь, ел приготовленный ею борщ - хороший, густой, кровянистый борщ, в котором плавали кусочки желтого жира. Человек в форме смотрел в его тарелку злыми затравленными глазами. "Понял меня?
– прохрипел Филемон, опрокидывая в рот рюмку и переводя дыхание, словно он только что вынырнул со дна реки.
– Все! Можешь идти". Она вытерла руки чистым полотенцем, подсела к нему: "Кто убежал-то, Ваня?" - "Две суки. Еврейка одна и русская. Вчера еще. Найдут. Ну, уж я их пропесочу! Запомнят меня!
– Его ясные голубые глаза навыкате налились кровью.
– Ну, уж запомнят!" Ребенок заплакал в соседней комнате. Она пошла туда и вернулась. "Зубик-то ты наш видел?
– пропела она.
– У Ляли второй зубик прорезался!" - "Ишь ты, одобрительно хмыкнул Филемон и потрепал ее по руке.
– Зубик, говоришь... Поглядим..." Они постояли над детской кроваткой, полюбовались на маленький беличий зубик в детском ротике. "Ишь ты...
– повторил Филемон и нахмурился.
– А одна-то из этих стерв брюхатая ушла. Беременная, мне доложили. На шестом месяце".
– "Ну?
– удивилась она.
– Ребенка, значит, даже не пожалела. Сама пропадет и его погубит. Мать тоже мне!" - "Пойдем, Женя, прокатимся!
– зевнул Филемон.
– Заворачивай девку. Ветерком подышим!" Он сидел впереди, рядом с шофером. Она сзади. Степь была покрыта темно-красными маками, горела огнем. "Ишь ты, сказал он, оборачиваясь к ней и улыбаясь во всю ширину челюсти.
– Помнишь, как в Большом в царской ложе сидели? Такой же вроде цвет..." Ночью он навалился на нее своим сытым мохнатым животом. Она угодливо, боясь разонравиться ему, притворно-радостно задышала. "Ты моя чернушечка, - засыпая, пробормотал он через несколько минут.
– Ишь ты... Убью сук. Сказал - и убью. На дереве повешу. Распоясылись..."

К полудню ее нашли и привели домой. Она покорно вышла из леса - голая, вся в багровых крапивных ожогах, безжизненно опустив свои большие, плоские от работы руки. Зять с одной стороны и веснушчатый милиционер - с другой нерешительно подталкивали ее к калитке, и милиционер, хмурясь, делал неловкие движения, стараясь как-то заслонить ее, хотя, по счастью, именно в этот момент на аллейке никого не было, кроме прислонившейся к забору бескровной Татьяны, которая при виде матери затряслась, как в ознобе, и стала стаскивать с себя кофту.

– Тут такое дело, - сказал, хмурясь, милиционер, не глядя на Татьяну.
– Тут, я понимаю, медицинская помощь нужна. Дом для умалишенных. Или еще что-нибудь. Но мы тут вам не подмога.

– Мама, - прыгающими губами выдохнула Татьяна.
– Ты чего?

– Незачем в принципе задавать ненужные вопросы, - отчетливо сказал зять и разозлился.
– Нужно ввести ее в дом.

Она услышала то, что он сказал, и затрясла головой.

– Сама войду, сама войду, - залопотала она.
– Обедать пора, сама, сама...

Поддерживаемая Татьяной, поднялась по ступенькам террасы и в дверях увидела Его. Толстый, испуганный Филемон глядел на свою голую, растрепанную, в красных пятнах по всему телу Бавкиду и пятился, оседая и закрывая лицо волосатыми руками. Бавкида подавилась от ужаса и чуть не упала. Зять и Татьяна подхватили ее.

– Папа!
– истерически крикнула Татьяна.
– Дай ей одеться! Дай что-нибудь! Нельзя же так!

– Сейчас, сейчас, - засуетился Филемон, оседая и пятясь.
– Что же это такое, батюшки мои!

Он стащил с вешалки какой-то старый плащ и осторожно, боясь дотронуться до голой старухи, передал его дочери. Татьяна дрожащими руками натянула на нее плащ и, плача, сказала:

– Что делать-то будем?

– Увезти, увезти, - испуганно задрожал Филемон.
– Как же так? Лечиться надо. Врачи, они свое дело знают... Лечиться надо... А то что же... Заболела наша бабушка... Беда-то...

Вдруг Бавкида упала на колени перед Татьяной. Зять не успел подхватить ее:

– Служить вам буду. Ноги твои мыть буду. Не прогоняй.

– Ма-а-ма!
– разрыдалась Татьяна.
– Господи! Иди в комнату, ложись. Спи. Мама!

Стуча зубами, она вошла в комнату и, не снимая плаща, забралась в постель. "Сплю, сплю, - забормотала она.
– Непорядок какой... Сплю".

Филемон плакал и вытирал трясущиеся бульдожьи щеки седыми кулаками.

– Ты уж тогда меня-то отвези в город, - умолял он Татьяну.
– Или уж вы, Борис, окажите милость, помогите до Москвы престольной добраться. Я с больным человеком в одном доме не могу находиться. Мне вид ее может спазмы сосудов вызвать.

– Папа, - рассудительно говорила взявшая себя в руки Татьяна.
– Горячку не надо пороть. Понаблюдаем ее пару дней. Я все равно здесь. Боря здесь сегодня и завтра. Жалко же. Может, это минутное помешательство, возрастное.

– В принципе может такое быть, - подтвердил зять.
– Мне говорили, у нас в отделе у одного товарища был такой же эпизод с теткой. Прошел в принципе бесследно...

2

"Можно я, Ваня, дома останусь?
– прошептала она сквозь сон.
– Дети нездоровы, и я какая-то..." - "Нет, - ответил Филемон.
– Нельзя. Обязана быть на концерте. Все начальство будет. И чтобы без фокусов".

Зал был переполнен. Они сидели в первом ряду. На сцене, украшенной флагами и цветами, в три ряда стояли женщины в белых халатах. Во сне она вспомнила, что это было особой гордостью Филемона, его изобретением: шестьдесят новых больничных халатов доставили в лагерь за неделю до концерта. Мертвые женщины, одетые для погребения, во всем белом и чистом, разевая гнилозубые рты, пели громкими голосами: " ... и танки наши быстры..." Филемон морщился от удовольствия, хотя нижняя половина его лица сохраняла свое обычное свирепое выражение. Допевшие песню покойницы по команде повернулись налево и, шаркая ногами в войлочных больничных тапочках, пошли за кулисы. Зал зааплодировал. Потом на сцене появились три другие женщины, не участвовавшие в пении, в тех же белых халатах, с большими маковыми венками на головах, отчего казалось, что из волос у них рвется пламя, и вручили приехавшему начальству огромную вышитую подушку, с красным шелковым обещанием посередине: "Честным трудом на благо Родины заслужим прощение партии и народа!" Сон прятал от нее того, кто вместе с Филемоном поднялся по ступенькам. Она ощущала только само слово "начальство", и постепенно ей стало казаться, что Филемон поддерживал волосатыми пальцами шершавое и темное, в скрипящих сапогах, не имеющее ни лица, ни тела. Начальство протянуло что-то вместо руки, чтобы взять подаренную подушку, и тут одна из покойниц с красным огнем в волосах плюнула ему в лицо. "Сволочь!
– кричала покойница, которую уже уволакивали, торопливо, на ходу избивая. Сволочь!" Ей зажали рот, но она успела еще выкрикнуть сквозь кровь и пену: "Пропадите вы все пропадом! Сволочь".