Спросить бы ее, спросить бы: жив ли он? А то чего зря прятаться? Может, его уже и закопали? Так я тогда платье сниму, туфли сброшу, будем обед варить. А если жив? Нет, уж рисковать не хочется. Это по молодости только тянет: рисковать. А уж в наши-то годы, эхе-хе-хе... Отставила чашку, сказала разумно:

– Ладно тебе, Таня. Я вас с Лялей вырастила, Аленушку тебе выкормила, что ж ты меня теперь за дуру считаешь? Погулять по лесу нельзя? И пошла по лестнице, замирая от ужаса, потому что пришлось повернуться к запертой двери в его спальню спиной. Проходя мимо куста смородины, смахнула червяка с ветки (все ягоды пожрали, ребенка кормить нечем!). У калитки обернулась: он стоял в дверях и смотрел на нее. Рот его был открыт, глаза мутные (капли-то забыли!), белая ночная рубашка, босой. Она прикинула: бросится догонять или нет? Да куда ему! Ноги корявые, неловкие. Она успеет убежать. Так что вот теперь я и позабавлюсь: помашу ему рукой: "Здравствуй, Ваня! Доброе утро!" Она помахала Филемону дрожащими пальцами.

– Куда это она?
– просипел Филемон, хватаясь за Татьянино плечо. Куда она пошла-то?

– Погулять, - тихо сказала Татьяна.
– Ягод хочет нарвать. Ей лучше.

– Доченька!
– захлюпал Филемон.
– Ты у меня одна на свете! Сделай милость: увези!

– Говорю тебе: ей лучше! Погулять пошла! Завтракать садись!

Через два часа бросились искать: Татьяна и две сердобольные соседки. Прочесали весь лес. Нету. Татьяна побежала в милицию, история повторилась. Нашли в осиннике и привели. Она прижимала руки к сердцу, оправдывалась: "Да что вы, ей-Богу! Погулять нельзя! Мне доктор велел дышать лесным воздухом!" Соседки только плечами пожимали: "Вы глядите, Таня, а может, и правда: ничего такого? Ну, устала ваша мама на кухне пахать, ну, хочется ей расслабиться! Что вы с ума-то сходите?" "Вот и я говорю!
– смеялась она.
– Не дают мне подышать! Всю жизнь на мне ездят! Уж, кажется, перед смертью-то имею право! Погулять-то я имею право?" Татьяна смотрела на нее сжимающимися и разжимающимися зрачками: "Ты меня разыгрываешь, что ли? Что с тобой?" - "Да говорю тебе человеческим языком: ничего!
– отмахнулась она.
– Устала я на кухне пахать! Тебе и все то же самое скажут! Дай ты мне проветриться!" Татьяна не выдержала, заплакала: "Мама! Пожалей меня! У меня голова кругом идет! Ты в себе или нет?"

Хорошо, что она проста, ничего не поймет. Пусть считает, что мне погулять хочется. У нее мозги всегда были какие-то дырявые. В науке умна, а в жизни хуже младенца. Ее-то я обведу вокруг пальца, лишь бы она уехала, лишь бы нас с ним вдвоем оставили. Я его сама и закопаю. Все равно, пока все в свои руки не возьмешь, ничего не получится. Кто - кого. Убежать не дали. Выход один. Тоже страшно, конечно. Зато это уж самый последний страх. Еще попугаюсь немножко и - свобода.

"Нет уж, дудки!
– хохотал Филемон.
– Ты мне свою племяшку не подсовывай! У меня баба - во! На большой палец! Женился - и как в раю! Уважение полное. Скажу: ноги мой -и будет мыть! Нет! Такую поискать! Вот она приедет через недельку и милости просим! Убедисся сам. Зверь-баба!" - "Как звать-то?
– спросил наполнивший стаканы холодной прозрачной водкой, в расстегнутом на груди френче.
– Скажи, как звать, и выпьем за твою бабу!" - "Женей, - ласково прохрипел Филемон.
– Такая чернушечка, кошечка такая, крепышечка..." - "Ишь, тебя скрутило, - усмехнулся слушатель.
– Никогда за тобой такой нежности не знал..." "Какая нежность?
– удивился Филемон и опрокинул в рот стакан.
– Нежность, говоришь... На нашей работе нежничать не положено. Я на этих баб насмотрелся, сам знаешь! Пять лет в начальниках проторчал. И голых, и всяких. Они при мне мыться были обязаны, если захочу, во как! Для порядка! Я ж как врач! Лечу их, сук, к жизни возвращаю!" - "Ну, и как?
– скривился приятель.
– Мылись? Для порядка?" - "А чего? Конечно, мылись! Мылись-вытирались, не сопротивля- лись!" - "Соскучишься ты без этой работы!" - "Да нет, уж хватит, - помрачнел Филемон.
– Поважнее есть дела на свете. Раз партия посылает, мое дело подчиниться. А Женя за мной - как лошадь за хозяином. Беру за повод и веду. Вот как..."

Не справлюсь я с ним, ни за что не справлюсь. Плохо. Он ведь все притворяется. И то, что старый, и то, что больной. Никакой он не старый. Если тогда не умер, то уж никогда и не умрет. Будет мучить. Ноги свои заставит мыть. Сначала Аленушку искупаю, а потом в этой воде (не греть же лишний раз!) буду ему ноги мыть. Вот и стекло не подействовало. Мало наколола. Но теперь уж не исправишь. Молоток спрятали, розетки спрятали. Уходить пора. Жили люди в лесу, еще как жили! Целыми семьями, с детьми. Обживусь - и Аленушку с Татьяной к себе возьму. Маленькие мои дочки. Родила, выкормила. Обживусь и заберу от него. А то он их еще в этот барак спрячет. Скажет: "Поработайте-ка! Распоясылись... Не будет вам никакого театра. Никаких таких балетов".

Она тихо натянула платье. Сняла наволочку с подушки, положила в нее резиновые галоши, батон хлеба, мыло в мыльнице. Кажется, все. Это на первое время. Там уж люди помогут. Здесь, конечно, лесов нет, но маки погуще всех лесов будут. Спрячусь в маки, а там видно. Узбеки нас любят. У них здесь до советской власти такое было! Каменный век. Она спустилась с лестницы, держась за перила. Лунный свет наполз на ее лицо. Небо серело в ожидании рассвета. Ей вдруг захотелось поцеловать Аленушку. Она положила наволочку на ступеньку, бесшумно вернулась в комнату. Аленушки нигде не было. Она попыталась вспомнить, куда же ее могли уложить спать, и запуталась. В боковой комнате он, наверху Татьяна. Где же Аленушка? Неужели с ним? Господи, Господи! Она мелко закрестилась непривычными пальцами. Ведь он притворяется! Как же Татьяна не понимает? Она постояла в темноте, переминаясь с ноги на ногу. Ну, в другой раз. Прощайте.

1994

Бостон