халатах, внушающих, что подтвержденная мужественность является твердой валютой для

воина и зубрилы, для пмдиатора и тихони. Популярные психологи уже исчерпали зг;ю

сексуальную фразеологию для описания мужественности. Одна феминистка связывает

мужскую воинственность с «завистью к ракетам», другая пишет, что мужчины «создавали

цивилизацию под действием образа вечной эрекции: возбужденного фаллоса». Эти образы

превращают тендер в экран, на который индивиды проецируют свои страхи и

психологические проблемы, сводя войну и организованное государством насилие к простому

сборищу мужчин, отчаянно доказывающих свою мужественность. Такая аргументация, как

мы увидим, небезосновательна, однако она не объясняет то институциональное насилие,

которое неявно присутствует в построении современного бюрократического государства. Для

объяснения нам необходимо исследовать

385

связь между тем, как «милитаризм увековечивает тождество между мужественностью и

насилием», и тем, как война «кодирует насилие в понятие мужественности на протяжении

целых поколений»25.

Хотя мужественность исторически связана с войной, современные способы ее ведения не

оставляют большинству мужчин ни малейшей возможности проверить и подтвердить

мужественность в традиционной схватке. В конце концов, большинство солдат в атаку не

ходят. Личный состав в основном сконцентрирован в обслуживающих подразделениях: в

транспорте, управлении, технической поддержке, снабжении. Технологическое усложнение

войны только ускорило этот процесс: ядерное оружие, «умные бомбы», автоматическое

оружие, самоходные боевые средства, оружие дальнего радиуса действия — все это

уменьшает потребность в примитивных бойцах типа Рембо и увеличивает спрос на тех, кто

способен хладнокровно и расчетливо нажимать на кнопки26.

Все же власть присутствует в том, как наши политические лидеры стремятся доказать

агрессивную мужественность на политической арене. Война и ее технологии придают мужчи-

нам «престиж мужчины», как выразилась французский философ Симона де Бовуар.

Вспомните резню семинолов при президенте Эндрю Джексоне или Теодора Рузвельта,

кричавшего повсюду о том, как он разнес Сан-Хуан-Хилл. Большую часть американской

истории наши политические лидеры пытаются балансировать между мужской сдержанностью

и мужским молодечеством. Военная удаль и готовность идти на войну, как и прежде,

подтверждают мужество. Объясняя, почему Линдон Джонсон продолжал эскалацию военных

действий во Вьетнаме, его биограф пишет:

«Он хотел сохранить уважение к себе со стороны мужчин, жестких и настоящих ястребов. Он

подсознательно делил людей вокруг себя на мужчин и мальчиков. Мужчины были

активистами, деятельными завоевателями империй в мире бизнеса. Они действовали, а не

болтали, и сумели пробиться в мире мужчин, завоевав их уважение. Мальчиками были бол-

туны, писатели и интеллигенция, которые усаживались поразмышлять, покритиковать,

посомневаться, вместо того чтобы действовать».

(Если такое деление вам покажется странным, вспомните распространенное выражение: «Кто

умеет делать — делает, кто не умеет — учит».) Когда оппоненты выступали против военных

действий, Джонсон обвинял их в отсутствии мужественности.

386

Когда ему сообщили, что один из членов его администрации стал выступать против войны во

Вьетнаме, Джонсон хмыкнул: «Черт, чтобы поссать, ему придется присесть!» Приветствуя

бомбежки Северного Вьетнама, Джонсон хвастливо заявлял, что «не просто сделал Хо Ши

Мина. Я отрезал ему яйца»27.

Подобное бахвальство продолжает оставаться болезнью американской политики. Когда

Джимми Картер отказался от вторжения в Иран, один аналитик по вопросам безопасности

заметил, что США «раздвинули ноги для Советского Союза». Картера на следующих выборах

победил «последний ковбой» Рональд Рейган, который обещал вывести американцев из

послевьетнамской спячки и отчасти выполнил свое обещание, совершив ряд вторжений в

маленькие страны типа Гренады. Джордж Буш-старший получил переходящую мантию