Неуклюжая хитрость, хотя чего еще ожидать от пастыря не привыкших много рассуждать фанатиков? Разумеется, выбор передо мной стоял чисто символический. В действительности жаждущий искупления Цефон мог выбрать себе только самую тяжелую кару. Это доказало бы Учителю, что дух ученика по-прежнему крепок, а дальше все зависело лишь от настроения пророка. И если мой ответ сделает его благодушным, я смогу рассчитывать если не на отмену, то хотя бы на смягчение приговора.

Однако у меня имелось на сей счет третье мнение, которое должно было стать для Дьякона сюрпризом.

– Огромное тебе спасибо, Учитель, – поблагодарил я своего палача, смиренно склонив голову. – Ты оказал мне честь, и я восхищен твоей великой милостью. Но если ты не против, то за утрату твоего ко мне доверия я хотел бы, чтобы ты наложил на меня особую епитимью.

– Вот как? – удивился пророк. – И ты уже выбрал, какую именно?

– О, да! Она безмерно тяжела, и если я с ней не справлюсь, то готов умереть самой страшной смертью, какую ты только мне придумаешь. Если, конечно, в случае неудачи я останусь в живых, что у меня вряд ли получится.

– Любопытное предложение. – Дьякон посмотрел на меня с хитрым, оценивающим прищуром и вновь пригладил бороду. – И что же это за такая суровая епитимья?

– Раз я не имею права отомстить Священному Узлу за погибших единоверцев, – приступил я к изложению своей идеи, – то позволь мне раздобыть новое оружие для тех наших братьев, какие бросят вызов приору Глебу и его орденским псам.

– Оружие? – переспросил пророк. Я воодушевленно кивнул. – Ну что ж, оружие нам сегодня позарез необходимо, это верно. Никак не меньше полусотни стволов. А лучше бы еще больше. И долго ты намерен охотиться в одиночку на еретиков, чтобы собрать так много автоматов? Да к тому же непременно новых, как ты сам только что мне пообещал.

– Я готов убить столько еретиков, сколько ты прикажешь, Учитель! – ответил я с волнительной дрожью в голосе. – И не ради оружия, а исключительно во имя нашей великой веры! А пятьдесят новых стволов – или больше, если повезет! – я приобрету у нашего обычного поставщика. И, конечно же, доставлю товар туда, куда ты мне велишь.

Я знал, как зовут упомянутого мной местного оружейного барона, который и был тем самым любителем живописи, о каком я недавно упоминал. Но я сомневался, что Цефон посвящен в коммерческие тайны пророка. И потому во избежание ненужных подозрений предпочел не называть ему имени этого человека.

– Так-та-а-ак! – Дьякон нахмурился и грозно навис надо мной. Что ему никогда не удалось бы, не стой я перед ним на коленях. – И как это прикажешь понимать?! У тебя что, есть от нас, твоих единоверцев, какие-то секреты? Например, крупный счет в банке? Или тайник с артефактами, которые ты собирал втихаря от нас долгое время? Или иные богатства, какими ты не поделился бы с братьями, не грози я тебе мучительной карой?

– Нет-нет, Учитель! – Я отчаянно замахал руками и замотал головой. – Прости, что заставил тебя так плохо обо мне подумать! Клянусь, сейчас я все тебе объясню!

– Да уж, изволь постараться!

– Нет у меня никаких банковских счетов и тайников, Господом Богом клянусь! Просто я знаю место, где закопана одна картина. Старинная и, наверное, очень ценная! И если ее выкопать и продать на Обочине, этих денег нам должно хватить на партию оружия. А может, на большую партию, если поторговаться.

– Ты прознал, где закопана ценная картина, но до сих пор не выкопал ее и не принес нам. Почему?

– Тут такое дело, Учитель… Ведь это же я сам ее и закопал.

– Что-о-о?! И после этого тебе хватает наглости клясться пред ликом Пламенного Иисуса-воителя в том, что у тебя нет никаких тайников?! – Дьякон начинал свирепеть, но пока контролировал свой гнев. Видимо, моя тайна его заинтриговала, и, прежде чем спускать на меня собак, ему хотелось узнать ее до конца.

– Погоди, Учитель, сейчас ты поймешь, почему я так поступил!.. Я наткнулся на ту картину в Москве, среди развалин на Крымском Валу! Потом я узнал, что раньше там была какая-то не то выставка, не то галерея…

– Третьяковская?

– Возможно, не помню… Короче говоря, гнались тогда за мной биомехи, и я решил от них там скрыться. Забился в какую-то щель, а в ней – плита обвалившаяся… вот!

– А под плитой – картина? – Кажется, пророк начинал-таки терять терпение.

– Истинно так! Твоя правда, Учитель! Лишь уголок резной позолоченной рамы торчит, едва заметить можно. А не залезь я в щель, то и вовсе того уголка не увидел бы. Гляжу, значит, и смекаю, что в такой-то раме всякое барахло на стену вешать не будут. И потому мне надо эту штуку непременно откопать, посмотреть и забрать, если, конечно, в ней есть ценность. Картинка на вид и впрямь была недешевой: вся такая солидная, увесистая, настоящими красками намалеванная… Прямо как в музее… где я, в общем-то, и был, правда, тогда еще об этом не подозревал. Только вот не осмелился я такую картину унести к единоверцам. Слишком греховной она была, чтобы оскорблять ею наш храм, а также веру и чувства. Настолько греховной, что мне ее даже в руки стало брать противно, не то что смотреть на нее.