В самой теплой комнате сквота респектабельный филолог Ромашевский, специалист по древним славянским языкам, скрывающийся от своей четвертой жены, читал курс под названием «Апокрифы и стихоглифы». Кешка, как ни прислушивался, ни разу не понял ни одной фразы, произнесенной Ромашевским, и оттого испытывал к последнему опасливое дистанционное уважение.

Иногда на лекции приходил немолодой серьезный человек в милицейской форме. Он всегда сидел недалеко от двери, ни с кем, кроме Аполлона, не разговаривал и прихлебывал джин-тоник из жестяной банки. Одной банки ему хватало на любую, самую длинную лекцию. Последний глоток он неизменно совершал одновременно с последними словами оратора. Такой тонкий расчет восхищал Кешку, тем более, если учесть, что лекции и семинары жителей сквота никогда не были нормированы по времени.

Аполлон разъяснил Кешке, что немолодой милиционер является их участковым, и наряду с действительным интересом к культурной жизни сквота, блюдет , чтобы все было в порядке.

– Вы-то небось, люди тихие, блажные, благостные то есть, – откровенничал участковый с Аполлоном. – Костров не разводите и за электричество плотите. Бомжи там обыкновенные, или подростки – куда хуже. Они и спалить могут, и снасильничать, и порешить кого – а с кого спрос? С участкового! А у вас, если и баловство какое – так все под контролем.

И эти у вас, как их там, Дети Лунного Света – глаза у них какие-то прозрачные… Наркотиков-то там как?…

Аполлон заверял участкового, что никаких наркотиков Дети Радуги не используют, а являются чисто духовным движением, проповедующим Небесную Любовь на земле, а достигать ее предлагают на основе древнеудэгейского знания, раскопанного одним из их основателей во время археологической экспедиции , в которой он числился поваром.

Участковый согласно кивал головой , сочувственно щелкал языком, говорил о том, что вот теперь запретили насильно забирать в сумасшедший дом, а кто же туда сам-то идти захочет, и это даже страшно подумать , сколько сейчас психов разгуливает на свободе, и чего они только не вытворяют. Усыпив Аполлона своими монотонными сетованиями, милиционер хитренько щурился и гнул свое, интресуясь, что вот, говорят, есть какое-то такое психотронное оружие, и всякие секты его, говорят, используют, вот как «белые братья», что намедни были, но у него-то на участке, бог миловал, их не случилось, но как бы не завелось чего похуже…

Аполлон снова встряхивался и рассыпался в верноподданейших заверениях, что никакого психотронного оружия, лучей Лазаря и прочей техники в распоряжении Детей Радуги не имеется, а имеется разве что ребячье-щенячья глупость и наивность, которая с возрастом у большинства бесследно пройдет, и станут они полноценными членами демократического общества, и лучше пусть они будут проповедовать Небесную Любовь, чем сникерсы, обернутые в тампаксы, конкуренцию всех со всеми, полукриминального спекулянта, как героя нашего времени, «человек человеку – волк» и прочие радости нарождающего капитализма. Пожилой милиционер опять сокрушенно кивал, и уходил, все еще покачивая головой и что-то бормоча себе под нос.

После некоторого периода почти абсолютного молчания у Кешки опять прорезалась способность говорить. Жители сквота сами не дураки побазарить, и Кешку, согласно рекомендациям Аполлона и бабы Дуси, практически во все разговоры старались втянуть. У Кешки же, соблюдая последовательность, актуализировались слова и идиоматические обороты, почерпнутые на предыдущем этапе жизнедеятельности, от жителей каморы и алексовых приспешников.

Насельников сквота прорезавшаяся Кешкина речь приводила в ужас.

– Ну что ты, в натуре, по фене ботаешь, словно урка какой-нибудь! – возмущенно восклицал Переверзев-Лосский во время очередного урока истории, когда Кешка, помаявшись и поподбирав слова, решался-таки задать очередной вопрос. – Ты же человек! Ты должен жить не по понятиям их звериным, а по голосу совести, по внутреннему нравственному закону, о котором старичок Кант говорил…

Кешка, избегая путаницы, всегда интуитивно предпочитал первоисточники.

– Может ты мне попросить… говорить со старичком Кантом. Я буду молчать, только слушать. Матерных слов делать не буду. Буду все слушать и запоминать, что старичок сказать…

Переверзев-Лосский в отчаянии воздевал руки и закатывал глаза.

Аполлон вел себя спокойнее.

– Понимаешь, Кешка, – вразумительно объяснял он. – Иммануил Кант умер больше ста лет назад, так что поговорить с ним никак нельзя. Но от него остались книги, труды, которые ты, возможно, когда-нибудь сумеешь прочесть. Кантовский нравственный закон, о котором говорил Вениамин, есть внутренний закон, который управляет поступками свободного человека. Только свободного – запомни это. Большинство людей являются несвободными. Их поступками управляют законы группы, клана, государства, так называемое общественное мнение. Все это, в конце концов, сводится к страху наказания. Если я сделаю что-то не так – меня накажут, осудят, посадят в тюрьму, что-то отберут, в конечном счете, могут даже убить…

– Да, страх, – кивнул головой Кешка. – Это я понимаю. Они все боятся. В каморе боятся Алекса, Алекс боится других…

– Правильно, правильно, Кешка. А те, которые на самом верху этой бандитской пирамиды, боятся, что придет кто-нибудь еще более сильный и жестокий и спихнет их оттуда.

– У волков тоже так, и у лесных крыс, – вставил Кешка и недоуменно покрутил головой. – Значит – нормально? Так и быть, да?

– Да нет же, Кешка, нет! – с досадой вскричал Аполлон. – Да, волки и лесные крысы живут ровно по тому же закону, что и твои недавние «благодетели»! Но в массе своей люди все же слегка отличаются от лесных крыс. Им доступно сострадание, милосердие, любовь…