В 1921 г. крест среди других церковных ценностей реквизировали большевики. В 1928 году директор Белорусского государственного музея выезжал с экспедицией в Полоцк, с целью найти реликвию. Крест был найден в местном финотделе и перевезен в Минск. В те года намечалось перенести столицу Беларуси в Могилев. Туда и попал в 1929 году Крест преподобной Ефросинии Полоцкой – он находился в комнате-сейфе Могилевского обкома и горкома партии. Началась Великая Отечественная война. Крест бесследно исчез. Все дальнейшие усилия его разыскать не дали результата.

P.S. Крест Ефросиньи Полоцкой, как и пресловутая Янтарная комната входит в десятку самых ценных пропавших предметов искусств. Охота за ними никогда не прекращалась, да и видимо не прекратится. Можно сделать копию, ничем не отличающуюся от оригинала, а вот духовное и историческое наполнение?

Вообще-то я должна была умереть в двадцать девять лет от чахотки. Кроме шуток, точно. Особенно ясно я это понимаю, когда читаю русскую классику девятнадцатого века или смотрю хорошие экранизации.

Туберкулез у меня подозревали с самого раннего детства. Приходила рыжая медсестра, делала уколы всему классу специальным шприцем-пистолетом. Сейчас это называется «реакция Манту», а тогда почему-то называлось «пиркэ». Что-то с научными приоритетами, должно быть. Через три дня та же медсестра маленькой голубой линеечкой измеряла расплывшиеся красные блямбы на наших тощих предплечьях, записывала в тетрадочку результат, и ее блекло-голубые глаза останавливались на мне с каким-то печальным недоумением, словно само мое существование в этом мире было досадной, но увы, непоправимой ошибкой.

– А знаешь, девочка, – меланхолично начинала она. – Сходила бы ты… сходила бы ты…

– В тубдиспансер, провериться! – бодро доканчивала я.

Вид у меня всю подростковость был до крайности чахоточный – бледная до зеленоватости кожа, большие глаза, обведенные черными кругами от неумеренного чтения и постоянного недосыпа, высокий лоб с голубоватыми тенями на висках, тонкие, длинные пальцы и та особая, чуточку манерная нервность, которая довольно часто отличает умственно и чувственно развившихся подростков от всех прочих возрастных категорий, придавая им с одной стороны необъяснимое и никогда более неповторимое очарование, а с другой стороны вызывая опасение и отталкивание, каковое бывает у здорового, нормального человека при созерцании повседневной жизни змей, стрекоз или крупных ящериц.

Никакого туберкулеза у меня в тубдиспансере не находили, а на следующий год все с трогательным постоянством повторялось сначала.

И где-то в старших классах, не помню из чьих уст впервые прозвучало:

– Такие, как ты, в девятнадцатом веке умирали от чахотки к тридцати годам…

Тридцатилетие тогда казалось мне рубежом безмерно далеким, а смерть от чахотки – очень романтичной. Впоследствии версия как бы сама собой обрастала подробностями: после моей смерти должно было остаться двое малолетних детей, растерянный муж, несколько неплохих акварелей, три тетрадки со стихами и вложенными в них засушенными полевыми цветами, а также неоконченный роман о любви, в котором героиня непременно должна гулять над обрывом, тосковать с цыганским табором и плести венки из черемуховых ветвей. Иногда в сумерках, находясь в прозрачно-меланхоличной подростковой тоске, я любила бродить по Александро-Невскому кладбищу и выбирать могилку, которая, согласно «легенде», могла бы быть моей. Особенно привлекало меня надгробие с небольшим скорбным ангелом и маленькой аккуратной скамеечкой в чугунной оградке. Абсурдность ситуации никогда меня не задевала, а причудливые подростковые грезы становились еще слаще и причудливее от добавления этой щемящей ноты.

Потом обо всем этом было благополучно забыто, и лишь по достижении двадцати восьми лет я вдруг ощутила какое-то неясное беспокойство. Добросовестно исследовав его всеми доступными мне способами, я вдруг получила в награду за настойчивость обескураживающую мысль-знание: «Ты разве забыла? В двадцать девять лет ты умрешь…»

Невроз, развившийся у меня в течении следующего полугода, легко описывается в медицинских терминах, но почти не поддается описанию обычными словами. Мне было ужасно плохо – вот, пожалуй, и все, что можно сказать. Я отлично понимала всю абсурдность переживаемого, но ничего не могла с собой поделать. Врачам я, естественно, ничего не говорила. После того, как критический срок миновал, все постепенно устаканилось. Но и сейчас время от времени меня посещает парадоксальное ощущение: как будто бы я – это не совсем я, и какую-то часть меня просто забыли здесь, в этом чужом и холодном времени, и могилка со скорбящим ангелом стоит пустой, а я проживаю непонятно чью жизнь, в которой мне совершенно нечего желать и нечего делать…

Странноватое ощущение, надо признаться. Не для рассказов…

В большой комнате Антонина с приятельницей собирались на дискотеку. На диване валялись джинсы, юбки, блузки и футболки. На столе, словно в гримерной у артиста, разверзли разноцветные рты, пасти и пастеньки резко пахнущие баночки, коробочки и пузыречки, перемежающиеся испачканными ватками и обсыпанными пудрой кисточками.

– Со стола потом – все убрать! – приказала я. – Всю одежду – в шкаф! Увижу, что валяется, выкину к чертовой матери!

Дочь выглянула из под челки и подмигнула мне еще не намазанным глазом. Второй был уже в макияже и напоминал о переводных картинках моего детства, которые надо было мочить в теплой воде и аккуратно тереть пальцем с обратной стороны. Захотелось потереть Антонину пальцем и посмотреть, что получится.

– Ты чего наезжаешь-то? – миролюбиво поинтересовалась дочь. – Опять в школе жлобы достали?

– Будь любезна разговаривать со мной русским языком! – рявкнула я.

– Достали, достали – вижу! – невозмутимо констатировала Антонина. – Ты пойди остынь, брось кости, приколись с какого-нибудь Фейхтвангера. Или вообще поспи, вон, у тебя же шнифты коцаются…