Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной
вернуться

Туманян Ованес Тадевосович
Шрифт:

1977

УСТРОЙСТВО ЛИЧНОСТИ [280]

Счастливый день, счастливое собрание… В судьбе Булата, не столько соседствующей с нашей судьбою, а, пожалуй, возглавившей ее течение, то вялое, то горестное, в этой судьбе есть нечто, что всегда будет приглашать нас к пристальному раздумью. Может быть, устройство личности Булата, весьма неоткровенное, не поданное нам на распахнутой ладони… Устройство этой личности таково, что оно держит нас в особенной осанке, в особенной дисциплине. Перед ним, при нём, в связи с ним, в одном с ним пространстве не следует и не хочется вести себя недостойно, не хочется поступиться честью, настолько, насколько это возможно. Всё-таки хочется как-то немножко выше голову держать и как-то не утруждать позвоночник рабским утомленным наклоном. Булат не повелевает, а как бы загадочно и кротко просит нас не иметь эту повадку, эту осанку, а иметь всё-таки какие-то основания ясно и с любовью глядеть в глаза современников и всё-таки иметь утешение в человечестве. Есть столько причин для отчаянья, но сказано нам, что уныние есть тяжкий грех. И может быть, в нашей любви, в нашем пристрастии к Булату есть некоторая ни в чём не повинная корысть, потому что, обращаясь к нему, мы выгадываем, выгадываем свет собственной души.

280

Выступление на праздновании 70-летия Б. Окуджавы в Московском театре «Школа современной пьесы». Впервые опубликовано в книге: Б. Ахмадулина. Собр. соч. Т. 2. Москва: Пан Корона-принт, 1997.

У меня много есть всяких посвящений и одно совсем малозначительное, но всё ж прочту… Оно короткое. Когда-то на одной сцене мы с Булатом выступали, и он подарил мне ключик, маленький ключик. И я им с ненасытностью владею. Стишок мой — он вообще экспромт, шутка — называется «Песенка для Булата».

Песенка для Булата
Мой этот год — вдоль бездны путь. И если я не умерла, то потому, что кто-нибудь всегда молился за меня. Всё вкривь и вкось, всё невпопад, мне страшен стал упрёк светил, зато — вчера! Зато — Булат! Зато — мне ключик подарил! Да, да! Вчера, сюда вошед, Булат мне ключик подарил. Мне этот ключик — для волшебств, а я их подарю — другим. Мне трудно быть не молодой и знать, что старой — не бывать. Зато — мой ключик золотой, а подарил его — Булат. Слова из губ — как кровь в платок. Зато на век, а не на миг. Мой ключик больше золотой, чем золото всех недр земных. И всё теперь пойдет на лад, я буду жить для слёз, для рифм. Не зря — вчера, не зря — Булат, не зря мне ключик подарил!

9 мая 1994

«Помню — как вижу, зрачки затемню…»

Помню — как вижу, зрачки затемню веками, вижу: о, как загорело всё, что растет, и, как песнь, затяну имя земли и любви: Сакартвело. Чуждое чудо, грузинская речь, Тереком буйствуй в теснине гортани, ах, я не выговорю — без предтеч крови, воспитанной теми горами. Вас ли, о, вас ли, Шота и Важа, в предки не взять и родство опровергнуть? Ваше — во мне, если в почву вошла косточка — выйдет она на поверхность. Слепы уста мои, где поводырь, чтобы мой голос впотьмах порезвился? Леса ли оклик услышу, воды ль — кажется: вот говорят по-грузински. Как я люблю, славянин и простак, недосягаемость скороговорки, помнишь: лягушки в болоте… О, как мучают горло предгорья, пригорки грамоты той, чьи вершины в снегу Ушбы [281] надменней. О, вздор альпенштока! Гмерто, ужель никогда не смогу высказать то — несказанное что-то? Только во сне — велика и чиста, словно снега, — разрастаюсь и рею, Сколько хочу услаждаю уста речью грузинской, грузинскою речью…

281

Ушба — двуглавая горная вершина в Верхней Сванетии.

1975

«Я знаю, всё будет: архивы, таблицы…»

Я знаю, всё будет: архивы, таблицы… Жила-была Белла… потом умерла… И впрямь я жила! Я летела в Тбилиси, где Гия и Шура встречали меня. О, длилось бы вечно, что прежде бывало: с небес упадал солнцепёк проливной, и не было в городе этом подвала, где б Гия и Шура не пили со мной. Как свечи мерцают родимые лица. Я плачу, и влажен мой хлеб от вина. Нас нет, но в крутых закоулках Тифлиса мы встретимся: Гия, и Шура, и я. Счастливица, знаю, что люди другие в другие помянут меня времена. Спасибо! — Да тщетно: как Шура и Гия, никто никогда не полюбит меня.

1975

«Я столько раз была мертва…»

Гие Маргвелашвили

Я столько раз была мертва иль думала, что умираю, что я безгрешный лист мараю, когда пишу на нем слова. Меня терзали жизнь, нужда, страх поутру, что всё сначала. Но Грузия меня всегда звала к себе и выручала. До чудных слёз любви в зрачках и по причине неизвестной, о, как, когда б вы знали, — как меня любил тот край прелестный. Тифлис, не знаю, невдомёк — каким родителем суровым я брошена на твой порог подкидышем большеголовым? Тифлис, ты мне не объяснял, и я ни разу не спросила: за что дарами осыпал и мне же говорил «спасибо»? Какую жизнь ни сотворю из дней грядущих, из тумана, — чтоб отслужить любовь твою, всё будет тщетно или мало…

1975

Я И НОЧЬ И ГАЛАКТИОН

Памяти Гии Маргвелашвили

К опасному готовясь повороту, преобразив незнаемую новь, я втайне обрекала переводу стихи Галактиона «Я и ночь». Два языка спеклись в моей гортани, мне свыше данный — делал вид, что слаб. Как Яузе притоком мутной Мтквари, мне — с музыкой накоротке не стать. Надеялась, что издалёка, сбоку, украдкою до тайника дойду. О Гмерто! — тщетно я взывала к Богу. О Цвима! — обращалась я к дождю. Тягались силы вымысла и яви, силёнки слова иссякали в них. Сквозили вместе кари и ниави, дул ветерок и воздымался вихрь. Стихи мерцали — кротко, затаённо. Окликнут звук — но звуком не задет. — Оставь! Не тронь! — витал Галактиона усмешливый, влиятельный запрет. Казалось бы, всё так прозрачно-просто: поэт, свеча, души отверстый плач, луна, сирень… Навязчиво и плоско что, тычась в темь, талдычишь ты, толмач? Собрания луны, свечи, сирени — достаточно, чтоб не был стих уныл. Сусеки одиночества — свирепы. Но как мне быть? — А ты спроси у них. Всё непостижней горла бормотанье. Луна печёт всё хладней, всё больней. Смысл — здесь ли, там ли — в им сокрытой тайне, но он семь раз упомянул о ней. Тайнодержавной власти тайнодержец, таинственно, утайкою, тайком он предавался тайнописи — дескать, не дело всех; о чём она, о ком. Не я ль вломлюсь в ларец его заветный, сиреневых не пожалею кущ, к сокровищнице, хрупкой и запретной рукой развязной подбирая ключ? Повторные значенья — заунывны, куртинам — вновь не лиловеть в цвету, и подлинник его луны доныне свою оберегает чистоту. В луну, в сирень окно я открывала, отпив вина, что проклял он в ту ночь. — Вот ключ, возьми! — смеялся зазывала и ухмылялся, убегая прочь. Как если б тишина часов песочных исторгла вдруг громоздкий гром времён, безмолвствующий, восклицал подстрочник, что чужаку свой жемчуг не вернёт. Я видела: друг ночи — горько молод, неутомимо, безутешно горд. Ровесник умолчаний и обмолвок — тринадцатый, ещё беспечный, год. Спустя два года назовёт он имя, я повторю, пусть поздно, но светло. Всё сущее — поэту не взаимно, лишь то, что — прежде сущего всего. «Поэзия — прежде всего», — сказал он. Так было с ним. Так я перевела. Строка моим вторжением внезапным не ранена и не повреждена. Нет обольщений, сердцу изменивших, нет смерти убиенных, нет могил. Конечно, прежде. Но зачем «Могильщик» о том, что — после, помышлять манит? Над Мцхетою — девятигласно пенье. А как же пир, что грянет наяву, и в оперенье подвенечном пери? Я знаю имя, но не назову. В другой ночи — проспектом Руставели бредёт знакомец нищих и бродяг. Созвучья, мне не данные доселе, ночные души тешат и бодрят. Он стал угрюм. Горька вина услада. Ночь, он и тень фонарного столба. «Прежде всего!» — но жизнь его устала свои же знать и подтверждать слова. Вот вспомнила: в застольном ликованье, при круге цирка, видном за окном, печально мне поведал Чиковани, как встретился ему Галактион. Уж быть — невмочь, дразнить — ещё по силам. Сиротской усмехнувшись бородой, — Кто ты такой? — заносчиво спросил он. — Ах, Чиковани! Знаю: ты — портной. Как это кстати! Я искал портного. Забыл, что всех не залатать прорех. (Не возрыдать же: надобна подмога, не преклоненья — жалости привет.) Стоял Симон, впрямь горемыка с виду. И сострадать — возбранно, как мешать. А далее — впрямую на Мтацминду таинственный и благородный шаг. Плач всенародный, пересудов лишних бессмыслица судачит, но про что? Живучий, знает истину могильщик: Всё станет прахом, ежели прошло. Тогда зачем, плутая по Тбилиси, бессонниц утруждая силомер, я в закоулках видела из близи вспять сквозняка летящий силуэт? Что мне легенды, что чужие басни! Геенной благодатной опалён, меня бесплотный уверял хабази, что только что здесь был Галактион. Правдивое свидетельство не ново. Скиталец, не имеющий угла, меня небрежно примет за портного — я спохвачусь: где нитка, где игла? Но не скажу, как долго длилось это: две музыки не совпадут точь-в-точь. Родная речь слабей, чем «дэда эна», в ночи стихи лелея «Я и ночь». Впустую перемука перевода растратой занята свечей и лун. Вмешательства грешна пере-свобода, потупился пред ней смиренный ум. До сумерек рассвета и до солнца, качнувшись на откосе бытия, мы таинству молчанья предаёмся втроём: Галактион и ночь — и я…

ОТРЫВОК [282]

Осенью минувшего года я впервые была в том Тбилиси, где нет Чиковани. Где нет Леонидзе. Город, любовно затверженный мной наизусть, но преображенный, искаженный их отсутствием, был мне нов и неведом. Как изменился вид на Метехи!

Но платаны на проспекте Руставели — розовели в честь предстоящей зимы!

Женщина, изогнувшись, освобождала окно от штор и допускала солнце к обилию цветущих холстов, к чрезмерной зрелости желтых роз в просторных сосудах. В огромном свете комнаты — седой, изящно сломанный в силуэте, ненаглядно красивый, шел Ладо Гудиашвили, искоса общаясь со своими творениями. Нежные, причудливые, совершенные в прелести или заданном уродстве, они взывали к нему со стен, толпились и клубились вокруг, но всё же подлежали его власти, и он с неловкостью объяснял простой смысл их доброго значения. Чудеса продолжались, и в их обширном воздухе длилась жизнь прежних, прекрасных участников. Где-то под потолком еще витало дивное бормотание любимого переделкинского гостя [283] — восемь лет прошло с тех пор, как им любовались здесь в последний раз.

282

Впервые опубликовано в кн.: Ахмадулина Б. Сны о Грузии. Тбилиси: Мерани, 1977.

283

«Любимый переделкинский гость» — Б. Л. Пастернак.

Душа моя возвращалась из горя, как из долгого странствия, и разве когда-нибудь отступится она от Метехи?

Тбилиси — назывался этот город, и — что мне было делать — я вновь любила его, как ни одно другое место земли. По поводу любого места земли слух мой дольше страдает от любви, чем зрение. Память зрачков уже освобождается от лиц и пейзажей, а чужой язык еще живет во мне, бурно творится сам по себе, терзая меня близостью и недоступностью. Ни с одной чужой речью не общалась я так долго и близко, как с грузинской. Она вплотную обступала меня говором и пеньем, искушая неловкую славянскую гортань трудиться до кровавых ссадин, чтобы воспроизвести стычку и несогласие согласных звуков и потом отдохнуть в приволье долгого «и». Как мучалась я из-за этой, не данной мне, музыки — мне не было спасения в замкнутости, потому что вода, льющаяся из крана, внятно обращалась ко мне по-грузински.