На террасе ждал шофер. Там же стоял Хансен, свет из гостиной освещал его локоть и бедро, подсвечивал половину лица, оно было как свет лагерного костра, здешнее освещение, а с той стороны совершенно другое — перечно-серый свет с неба. Шоферу было от силы года двадцать два, они трепались и смеялись, сунув руки в карманы. Возможно, они были знакомы, шофер и Хансен. Городок небольшой. Хансен тоже полностью одет, в темном пиджаке и светлых брюках, непривычное зрелище, как будто собрался в важные гости, на свадьбу, лень рождения или, возможно, юбилей. Я никогда не видел его при таком параде. Сохранившиеся на голове волосы были смочены и зачесаны как надо, на макушке торчали несколько завитков, пиджак туго натягивался на животе.

— Вы куда-то едете? — спросил я. — С Хансеном? Сейчас? А который час?

— Мы не хотели тебя будить, — ответила мама, — ты спал очень крепко.

— Мы? Кто такие мы? Само собой, ты должна была меня разбудить, — сказал я. — Ты не можешь так просто уехать и все. Сперва мы должны это обсудить.

— Я должна сделать некоторые дела. Обсуждать тут нечего. И сами по себе они несложные. А что с твоей щекой?

— С моей щекой все в порядке, она даже не болит, — сказал я, хотя щека болела ужасно. — Так вы уже все решили вместе с Хансеном, да? А что будет со мной?

— А что с тобой? — спросила мама.

Я задержал дыхание. И взглянул на нее.

— Я здесь один не останусь, если вы уедете.

Я слышал свой голос. Жалкий. Он как будто раздавался не из моего рта, а из другого места, другого времени, он был такой детский, такой хныкающий, тоньше, чем раньше, и дрожал. Вообще голос у меня густой, это известный факт, но сейчас он меня не слушался. И в животе словно провели электричество. Электрический ток. Стоило прижать руку к телу прямо над пупком, и там стукало «ау, ау» и было очень больно.

— Мы уезжаем всего на два дня.

— Тогда я с вами.

— Арвид, тебе тридцать семь лет.

— Какое это имеет отношение к делу, — сказал я, стоя почти голый, руками я обхватил куль с одеждой, а колени свел как теленок.

— Подождите минутку, я сейчас, — крикнул я и бросился назад, на бегу заметил записочку, которую она написала мне и оставила на столе, забежал в туалет по-прежнему с охапкой одежды под мышкой, свалил ее на крышку унитаза, брызнул водой в лицо, под мышки и на волосы, зачесал волосы насколько только возможно назад, на свое лицо в зеркале я старался не смотреть. Нашел дезодорант, оставшийся с последнего папиного приезда, «Олд спайс» вроде бы, красная крышка, белые пляшущие буквы, и натер под мышками, запах отлично подошел одежде, в какой-то косметичке там же нашел парацетамол и проглотил его, набирая воду ртом из-под крана, у нее был металлический привкус, и это уже был перебор вообще-то. В животе поднялся шторм, и я старался думать о другом, пока чистил зубы.

Одевшись, я вернулся в гостиную. Мама стояла на террасе, она держала шофера за руку, он улыбался по-щенячьи счастливо, а потом она безнадежно и уныло махнула рукой. Хансен тоже улыбался как-то криво и уныло, но мне было все равно. Я не собирался оставаться здесь один.

Я снял бушлат с крючка и натянул его поверх старых отцовских вещей, бушлат загрязнился порядком, я поскоблил его спереди, провел туда-сюда рукой по лацканам и застегнул двойной ряд пуговиц с якорями, выбитыми на каждой пуговке, остались только сапоги с их шнуровкой. Учитывая все обстоятельства, я справился неплохо и напоследок в приступе внезапной мудрости бросился на кухню и схватил со стола кальвадос. Бутылка выглядела столь же полной, почти нетронутой, я удивился, но расстегнул бушлат и сунул бутылку в большой внутренний карман. Наконец я вышел к остальным.

— Ну что, едем, — сказал я.

Они посадили меня вперед, рядом с шофером, ему это не понравилось, он хотел бы иметь рядом с собой маму. Но деваться некуда, мне вообще все равно было, где сидеть, я откинулся на спинку и не смотрел на него, придавленный внезапным изнеможением. Мы выехали со двора и вниз на дорогу, и вдруг показалась фру Касперсен на велосипеде, она ехала нам навстречу, к себе на дачу. Она обернулась, посмотрела на машину и, наверное, узнала нас, но не поздоровалась. У нее было заплаканное лицо.

В машине было темно и тихо. Все молчали. Расплывчатые серые звуки пузырились в воздухе, влажные звуки долетали с берега моря. Немой звук, монотонно гудя, поднимался от асфальта, дрожа тек вверх по ногам, в живот, и дребезжал там. Я заснул, окруженный этими звуками, а когда проснулся, машина уже стояла.

Голова болела меньше. Слева горели огни верфи, и прожектора освещали корпус корабля с буквами DFDS, написанными на трубе, снопы искр от сварочного аппарата, сшивавшего чуть поржавевшие листы, распугивали последние тени. Вдали шел к берегу корабль, скорее всего местное рыболовецкое судно, со вздернутым синим носом и просевшей кормой, на нем еще горели огни. Справа у причала стояло пассажирское судно. Размером поменьше, чем паромы, ходившие в Осло и Гётеборг. На трубе было написано синей краской F\L,это был паром на Лэсё. Я открыл дверь, выбрался наружу и спросил:

— Так мы на Лэсё едем?

Но никто не ответил, я обернулся и посмотрел через окно на заднее сиденье, где мама сидела боком, упершись в спинку, закрыв глаза и сжав губы, натянутая как стрела. Хансен двумя руками держал ее за запястье и спрашивал так, что я тоже услышал:

— Тебе плохо? Давай поедем обратно. А сюда съездим в другой раз, в любой день. Я все время свободен.

— Нет, нет, все в порядке, — сказала мама. — Меня растрясло, и стало больно, но все пройдет через минуту, — голос ее звучал глухо и отстраненно, как будто бы доносился со дна колодца, и меня пронзила мысль, что я забыл, чего ради сюда приехал, к моим тефлоновым мозгам, изворотливым и ленивым, ничего не пристает. Я был так собой удручен, так от себя устал, что сделал шаг к машине и сказал в открытую дверь: