— Все благополучно? — спросил я в упор у Савельева-младшего.

Он замялся, посмотрел на людей и ответил:

— У кого все благополучно, у кого не все. Это — смотря по хозяйству.

— Вот если ты не будешь отдавать налогу? Совсем освобожу тебя? Тогда ничего тебе больше не нужно?

— А я и так не отдаю, — весело ответил Савельев-младший. — У меня и лошади отроду не было. Я кругом сирота.

Он так легко, так свободно сказал это, что все рассмеялись.

— А если ты не обложен, чего ж тебе плакаться, что налог большой? — спросил я.

— Я за людей, — ответил Савельев.

Бедняков я знал и поэтому, обращаясь поочередно к Шопоткову, к Юркину, к старшему Савельеву, к комсомольцам, стал спрашивать:

— На тебя налогу много? На тебя — много? На тебя? На тебя?

Все они батрачили, ходили «в уезд», в Вологду, бились за хлеб, и на налог у них обиды не было.

— Позвольте мне слово сказать, — встал Алексеев, приложив согнутую руку пальцами к груди.

Он хотел противоречить. У него было небольшое, плохо поставленное хозяйство, и налог действительно ложился на него, как проклятие. Ему слова тогда нельзя было давать. Я обратился к Платону Ильичу Михайлову — ненавидимому от века, но от века спокойному — и сказал ему, хоть он все время молчал и не двигался:

— Вы что-то хотели сказать? Пожалуйста.

Все притихли, чувствуя маневр. Михайлов усмехнулся и встал.

Михайлов сказал, что стесняться нечего — все тут равные; все, кроме приезжих, — крестьяне: жить стало трудно при таких налогах, заготовках — хоть с голоду помирай. Он за этот год стал бедняком, хотя Богему помогал, земля помогала, солнце помогало, все помогали, — а ничего нет.

— Платон Ильич Михайлов, — как на перекличке, полностью сказал Василий со своего места, — значит, из-за той заготовки вы голодать должны?

— Голодать должен, Василий! — со страстью ответил Михайлов.

— Боже мой! — Василий встал, сочувственно мотая головой, и вдруг крикнул: — Настасья! Отрежь Платон Ильичу кусок хлеба. Отрежь, милая. И солью посыпь для сладости. Жаль человека! — обратился он ко всем и, сильно выпятив нижнюю губу, еще несколько раз мотнул головой и сел.

Тут только народ и начал по-настоящему безмолвствовать. Я посмотрел, как радостно и трусливо молчат мужики, как, оскорбленно закрыв глаза, молчит Михайлов, через ноздри выпуская бурлящую душу, и понял, что сила сейчас у нас, потому что мы можем не молчать.

— Говорите, — обратился я после этого к Алексееву. — Вы просили слово, насчет тяжестей жизни.

— Нет, — ответил Алексеев, — не требуется, отменяется, — он гладил ладонью свой ватник, и золотая пуговица то всплывала, то скрывалась.

— Тогда я скажу, — встал Василий, и злость зажгла его пафосом братства и беспамятства. — Слушайте, вы, Пушкин, Дыромол, и вы, братья Савельевы, и ты, Юркин, Антипов, и ты, Алексеев, и все, кто тут есть и кого здесь нету из бедняков, батраков и трудящихся мужиков: не знаете вы того, что сейчас главнее всего в России! Не налог на мужика! Такого налогу нет. Вот Юркин не платит, а Михайлов платит. А предложите им меняться. Юркин, может, и захочет, чтоб Михайлов отдал ему дом, лошадей, инвентарь, хозяйство и все такое, и выгоднее ему будет налог платить, чем у того же Михайлова огород копать и хлеба досыта не есть. А Платон Ильич Михайлов разве захочет? Товарищи! — крикнул он. — Мы были до сих пор нищими, потому что мы работали на других и потому что мы не умели работать на себя. Земля наша плохо рожала, коровы плохо доились, вода плохо пользовалась. Мы можем стать богаче — и не в одиночку, как Михайлов: один за счет целой деревни, — а все-все вместе можем стать богаче.

За ним вскочил я и, потрясая «Политграмотой», как сборником агрономических рецептов и секретов, закричал:

— Земля может давать в пять раз больше, коровы могут давать в пять раз больше. Работа может быть во много раз легче и верней. Давайте только!

Все это были простейшие и, я думал, новые слова.

Занесенные на бумагу, они теряют свое первородство и становятся знакомыми. В тот год такие слова говорили десятки тысяч людей.

Конечно, слово «Альдебаран» прекрасней. Но это имя звезды. А мы унавоживаем землю.

Таким образом начали мы с Василием Семеновичем оправдывать свое условие, о чем мы говорили на бульваре той влажной ночью и потом снова, возвращаясь со службы, пешком — по России, осенью. Мы курили тогда плохой, смешанный с хмелем табак, мы бросали короткие зелено-желтые окурки на проселки, укатанные ветром и пылью, и говорили о силе, которую необходимо внести во все, прежде всего — в дикое хозяйство.

— Вдвоем, не вдвоем, а всем базаром и шуметь весело, — кричал Василий и, нагнувшись, бросал случайной веткой в случайного воробья. Сильно брошенная ветка свистела, как пуля. Воробей уходил в воздух и сразу садился.

В Днепропетровске есть часть города под названием Чечелевка. Район примыкает к огромным металлургическим заводам имени Ленина и Петровского и является как бы рабочим поселком этого бывшего «Брянского завода». Солнце, если смотреть из города, закатывается именно на Чечелевке, но зарево заката не потухает до утра. Это объясняется тем, что зарево заката трансформируется там в самое обычное зарево от бессемеровских, мартеновских и доменных печей.

Под небом с этим неувядающим закатом я прожил всю свою жизнь.