Ей пришлось бы многим пожертвовать и вовсе не из области личных интересов и тщеславия.

Цебрикова в ту пору — активная деятельница Красного Креста. К ней нескончаемым потоком идут письма от заключенных, приходят хлопотать родные: мать за сына, невеста за жениха, отец за дочь.

У нее скопился огромный обличительный материал — переплетенные письма от заключенных и ссыльных, и чем больше было этих писем, тем сильнее «в душе копилась жажда крикнуть на весь русский мир — смотри, что творят и что ты терпишь!»

Не зря спустя несколько лет Цебрикова сблизилась с Львом Толстым, ее мучило то же состояние духа, которое впоследствии, в нору столыпинских казней, заставило Толстого воскликнуть: «Не могу молчать!»

Цебрикова всегда была поборницей того взгляда, что для России гораздо важнее просветительная работа, чем эксцессы революционного терроризма. Это убеждение она высказывала в свое время в Швейцарии на митинге, посвященном Нечаеву. Об этом писала и в своих статьях: «Я всегда боялась крови и находила, что Россия слишком дорого платится за развитие дела выпалыванием лучших всходов молодых поколений» [268] . Цебрикова сожалела, что лучшие молодые силы уходили в снега Сибири, а на «обыденную работу мирного прогресса оставались умственные и нравственные оборыши».

Всю жизнь воевавшая с цензурой, Цебрикова попыталась организовать ей отпор среди писателей. В ее голове созрел донкихотский план — составить писательский адрес Александру III или просто сговориться всем и «к назначенному дню напечатать такие статьи, что или закрывай все газеты и журналы, или изменяй порядки». Никто не решился последовать се совету. Тогда, повторяя как заклинание строчки Виктора Гюго: «Если будет тысяча, я один из них, будет сто, будет десять, я один из них; и десяти не будет — пусть буду я один»,— Цебрикова решилась действовать в одиночку.

«Посещая друзей, заключенных в тюрьмах,— объясняла Цебрикова, — я всегда чувствовала угрызения совести и спрашивала себя: «Вот они страдают, почему же я ничего не делаю?» Друзья говорят мне, что мой поступок — напрасное безрассудство, что я решаюсь заплатить слишком дорого за ничтожный результат. Но разве есть меры и весы для нравственного влияния?» [269]

Ей дороги не политическая выгода, не немедленный практический результат. Цебрикова хочет спасти честь — и свою собственную, и честь русской литературы. Из писем, присланных ей из Сибири, она составляет брошюру «Каторга и ссылка», которую вывозит в Англию «мисс Булочка» — будущая писательница Войнич.

Но где напечатать обличительное письмо царю? в России один за другим шли провалы подпольных типографий, так что не было никакой надежды на то, что удастся напечатать письмо и распространить его прежде, чем текст его перехватят.

Остается одно: ехать за границу и напечатать письмо там. Но Цебрикова давно состоит под надзором полиции — пустят ли? Ведь заграничного паспорта ей не дают с последней поездки в Швейцарию в 1872 году. Мария Константиновна распускает слух, что собралась ехать в Америку, читать там лекции по русской литературе, что будто бы уезжает туда на несколько лет. Для правдоподобия она даже распродает вещи и книги. В ее тайну посвящен один только друг, которому она оставляет деньги, вырученные от продажи имущества.

Цебрикова решает ехать за границу морем через Одессу. В Севастополе ее задерживают на неделю, не выдают заграничного паспорта, в канцелярии градоначальника долго меряют «пытливым грозным и глупым взглядом». Наконец, Мария Константиновна всходит на пароход, но и там жандармы бесконечно вертят ее паспорт, будто учуяв, что эта немолодая дама везет какую-то контрабанду. Стенки и дно ящика с табаком, с которым не расстается Цебрикова, оклеены бумагой. За верхним ее слоем спрятаны черновики письма к царю.

В Париже Цебрикова встречается с давней приятельницей, видной деятельницей женского движения Е. И. Конради, которой открывает тайну своего приезда. Конради начинает отговаривать Цебрикову от безумного поступка. Такой шаг, говорит она, мог бы быть оправдан, «если бы за письмом стояла 200-тысячная армия». Но Цебрикову ничто не в силах уже остановить.

«Я всегда глубоко чувствовала стыд человека, присутствовавшего при всех безобразиях торжествующего зла и принужденного рабски молчать»,— напишет она Джорджу Кеннану, объясняя, зачем посылает письмо царю.

Парижские друзья Цебриковой советуют ей печатать письмо в Женеве у издателя М. К. Элпидина. Письмо в целях самой строгой конспирации отправляют в Женеву без подписи автора. Два месяца ожидает Цебрикова в Париже типографских оттисков. Наконец письмо царю в количестве 50 экземпляров и 20 экземпляров брошюры «Каторга и ссылка» готовы. Издатель, по уговору, присылает в Париж бандеролями буквы шрифта, чтобы автор собственноручно мог оттиснуть на каждом экземпляре подпись. Теперь скорее в обратную дорогу!