— Ты почему умчался? — спросил Антуан.

— Мы попадаем в объятия контрреволюции, — мрачно изрек Робеспьер. — Я с величайшим трудом сокрушил этих «бешеных», но им на смену грядет новое пополнение выкормышей Коммуны…

— Они выступают от лица голодающего народа, да еще пытаются смягчить положение, сводя все к чисто политическим мерам.

— Не спорю, народ голодает, но это используют интриганы…

— Так будет всегда, пока народ остается голодным.

— Нужна единая воля, — помолчав, сказал Робеспьер.

Сен-Жюст рассмеялся.

— А, наконец-то и ты пришел к этому выводу… Браво, лучше поздно, чем никогда… Но что же будет в этом случае с демократической конституцией, блага которой ты недавно расписал мне столь яркими красками?..

Робеспьер ничего не ответил.

— Нужна единая воля, — повторил Сен-Жюст. — Это ты точно сформулировал. Но заметил, что это понял и Дантон?

— Дантон хорошо говорил сегодня.

— Уж куда лучше. Да только это была ловушка, расставленная всем честным патриотам. Дантон громыхал о народе и революции, но делал это, как всегда, из эгоистических соображений.

— Ты преувеличиваешь.

— Отнюдь. Вспомни, как вел он себя во главе «комитета общественной погибели». Дантон — приспособленец, играющий и нашим и вашим. Но теперь он понял: если сегодня не окажется на самом верху, то завтра его дело дрянь, совсем дрянь. И вот он старается изо всех сил, твой растленный Дантон.

— Ну, это уж ты хватил.

— Не притворяйся простаком: ты все видишь не хуже меня.

Робеспьер с удивлением посмотрел на друга: в таком тоне Антуан никогда с ним не говорил. Он хотел было возмутиться и дать наглецу взбучку, но сказал только:

— Какой же ты злой сегодня, Флорель.

— А я всегда злой, Максимильен. Всегда, когда речь идет о борьбе с врагом. Я не переношу лицемерия, и если люблю, то люблю по-настоящему, а если бью, то бью без фраз и насмерть.

— Раньше ты был иным, мой друг.

— Раньше? Возможно. Да, я был иным тогда. Но привело ли это к добру?

— И все же, милый Флорель, как бы ты ни грубил мне сегодня, кое-чему у меня ты научился. Если раньше ты говорил: «Надо дерзать», то теперь утверждаешь: «Дерзать в сочетании с мудростью». Смею спросить, откуда ты взял эту «мудрость»?..

На этот раз промолчал Сен-Жюст.

— Однако, — вдруг встрепенулся Робеспьер, — надо на что-то решаться. Нужны контрмеры, иначе все кончится плохо.

— Единственная контрмера, — сухо сказал Сен-Жюст, — убедить Комитет в необходимости принять народную программу. Ты думаешь, нас провоцируют? Так выбьем почву из-под ног провокаторов: возьмем в руки полноту власти. Пока не кончилась революция, правительство должно быть революционным; ни о какой конституции не может быть и речи. Мы вернемся к ней, когда кончится война. Но до этого надо дожить. И вот чтобы дожить, мы должны сейчас стать беспощадными. Это понял даже Барер. Нужна лишь инициатива, и Дантон попытался ее проявить. Но мы предупредим Дантона.

Робеспьер продолжал смотреть на него с удивлением. Долго молчал. Потом спросил сочувственным тоном:

— Флорель, тебе очень плохо?

— Что? — не понял Сен-Жюст.

— Я спрашиваю, у тебя большие личные неприятности?

— Почему ты так думаешь? — вспыхнул Сен-Жюст.

— Потому, что знаю тебя, — ответил Робеспьер. — Впрочем, я не намерен расспрашивать о чем бы то ни было…

Позже, раздумывая над этим разговором, Сен-Жюст еще раз удивился проницательности Робеспьера, его умению проникать в душу собеседника. Да, он понял состояние Антуана, его глубокий внутренний разлад, связанный с письмом Тюилье. И все же Неподкупный был не прав. Личные переживания Сен-Жюста, сколь бы глубоки они ни были, не имели ни малейшего влияния на его политические идеи. Его решения как политика и государственного деятеля складывались исподволь, в результате многомесячного хода событий и были связаны с обстоятельствами, важными не для его персоны, а для народа и страны, — соизмеримости здесь быть не могло.

Но почему же тогда именно в эти сентябрьские дни так вдруг ослабела видимая деятельность Сен-Жюста? Почему он, до этого дни и ночи просиживавший за работой, теперь стал редким гостем в Комитете общественного спасения? Только ли потому, что его замещали Карно и Приер, взявшие на себя основное бремя Военной секции?..

Он мог ответить, что был занят обдумыванием общего положения и не оставалось времени для остального.

Может быть, и так. Но исчерпывал ли подобный ответ суть дела? Не было ли здесь еще чего-то личного, не связанного с высокими материями большой политики?..

Нет, он не ходил больше к отелю «Тюильри» и не приглядывался к входившим и выходившим. Этого не было; он снова сумел взять себя в руки и пригасить пламя, неожиданно вспыхнувшее в груди. Но уж если говорить честно, причиной этого было не только его благоразумие. Просто против яда нашлось противоядие, и противоядие достаточно сильное.

Когда Филипп Леба просил Сен-Жюста почаще заглядывать к ним на улицу Люксанбур, тот был несколько удивлен: ведь не мог же не знать Филипп о прежних чувствах Элизы. Вскоре, однако, он понял, что доверчивый друг его, настойчиво приглашая, имел и некую заднюю мысль: на улице Люксанбур Антуан обнаружил магнит куда более сильный, чем Элиза…