…Вместо стола они использовали каменную плиту, сидеть же пришлось на полу. Они развернули свертки с нехитрой провизией, вынули походные фляги и с аппетитом принялись за еду.

— Пью за победу, — сказал Филипп и добавил: — А все-таки, друг мой, мы, кажется, поставили не на ту лошадку.

Сен-Жюст вздрогнул; он думал о том же.

Отправляясь на прогулку, они дали друг другу слово не думать и не говорить о войне. Но разве можно выбросить из головы и сердца то, что является главным, чему они отдали все свои силы?

— На первый взгляд, — ответил он после раздумья, — это действительно так. Гош даст сто очков вперед Пишегрю, Гош чертовски талантлив. Но… не будем спешить. У меня предчувствие, что он еще выкинет фортель. Он рвется вперед и забывает о тылах, о продовольствии, о фураже. Сейчас фронт неровен, опасаюсь, как бы Гош, мечтая о славе и легкой победе, не вытянул его еще больше, — тогда может произойти разрыв наших сил и еще бог знает что.

Филипп пожал плечами.

— Если у тебя подобные мысли, какого же черта мы не приняли своевременные меры? И какого черта полезли сегодня в эти горы?

Сен-Жюст опорожнил флягу. Он хотел было сказать, что все эти мысли лишь сейчас пришли ему в голову, что он не бог и не может все предвидеть и предусмотреть, что, наверное, предчувствие беды, которое вдруг его охватило, порождено какими-то событиями, происходящими там, внизу… Однако вместо всего этого он бросил небрежно:

— Могу ответить тем же: какого черта? О чем ты думал?

«Я слишком полагался на тебя, и, потом, я вовсе не хотел сюда ползти», — подумал Филипп, но промолчал.

— Это рок, — сказал чуть слышно Сен-Жюст, отбросив флягу.

Он подошел к краю площадки. Лицо его внезапно стало озабоченным.

— Подойди-ка сюда, — обратился он к другу. — Смотри, как выросла эта точка, движущаяся по направлению к нам. Это уже не точка, а всадник, он вполне различим. Догадываешься, кто это?

— Догадываюсь, — воскликнул Леба. — Бросаем все — и вниз.

Спуск оказался более трудным, чем подъем. С курьером они встретились на плато, на середине пути. Сен-Жюст вырвал пакет, вскрыл и, прочтя первые строки, испустил страшный крик.

— Мерзавец!.. Каналья!.. Собачье дерьмо!.. — вопил он. — К дьяволу его, в Комитет общей безопасности, в Трибунал!..

Леба, пробежавший послание, положил руку на плечо Антуана.

— Тебе изменяет обычное хладнокровие, и ты говоришь глупости. Какой Комитет? Какой Трибунал? Сейчас нельзя срывать его с места, нельзя даже ругать, ибо все может рухнуть, и наступление захлебнется.

— Оно уже захлебнулось, — более спокойно ответил Сен-Жюст и прибавил: — Ты прав. Возьмем себя в руки. Напиши этому подлецу…

…Позднее, в Биче, они узнали подробности. Гош, не посоветовавшись ни с кем и нарушая план Комитета, решил использовать видимую слабость пруссаков, сделать мощный рывок и овладеть Кайзерслаутерном, важной немецкой крепостью в тылу Ландау. Тщетно Пишегрю, догадавшийся о его планах, умолял не делать безрассудного шага — Гош уже сделал его. Отрываясь от соседних частей, упрямо идя вслед за коварным Брауншвейгом, он овладел Ландштулем и приблизился к Кайзерслаутерну, когда прусский полководец сбросил маску и перешел в контратаку. Лишенный продовольствия и резервов, под угрозой окружения, Гош отступил; затем отступление превратилось в бегство. Цвейбрюккен, Пирмазенс и соседние пункты были потеряны. Мозельская армия отходила к старым рубежам.

Комиссары понимали, что ситуация требовала всестороннего обсуждения в Комитете. Отправив Гошу успокоительное письмо и сделав необходимые распоряжения в Саверне и Страсбурге, они отбыли в Париж.

Фример — месяц изморози. Середина фримера — первая неделя декабря по старому календарю, время, когда начинали готовиться к рождеству и Новому году. Республиканский календарь уничтожил праздник рождества и покончил с католическим Новым годом. Фример II года Республики стал месяцем безбожия. Генеральный совет Коммуны постановил закрыть все церкви Парижа, а собор Нотр-Дам был превращен в «Храм Разума». Священники публично отрекались от сана. По улицам столицы шли толпы «богомольцев» — веселых санкюлотов, потрясавших крестами и хоругвями — знаками «проклятого фанатизма». Люди пели:

Сен-Жюст и Леба, проезжавшие 14 фримера по улицам Парижа, только переглядывались, слушая подобные куплеты.

Казалось бы, удивляться не приходилось. У них в Эльзасе, как и во многих провинциях Франции, антикатолический всплеск прошел еще в брюмере. 30 брюмера в кафедральном соборе Страсбурга, превращенном в местный «Храм Разума», торжественно отпраздновали отказ от старого культа. Евлогий Шнейдер, а за ним и его приверженцы сложили сан и заклеймили религию, как католическую, так и протестантскую. Не обошлось без курьезов. Бывший сапожник Юнг не побоялся встать на защиту «санкюлота Иисуса», в то время как пропагандист Делатр назвал Христа «величайшим мошенником на земле».