Шрифт:
После того как он провалился в полынью, Есеней провел в пути ночь, день и еще ночь. Его била дрожь, и, чтобы согреться, он то и дело пускал Байшубара во весь опор, но дрожь не проходила.
Подобно тому, как Есеней привык жить в «русской избе», он привык и к «русской бане». Он даже шутил: «Вот бы – перед совершением каждого намаза, казахи, вместо омовения, ходили бы в баню. От девяноста девяти болезней избавились бы!»
Перед уходом он сказал Улпан:
– Акнар, а ты полежи… Я не вернусь, пока солнце не поднимется высоко. Хочу погреться как следует.
В бане он пробыл почти до обеда. Туда ему носили кумыс и еду. Он надеялся, что, если отойдут застывшие кости, то уймется и дрожь в руках и ногах. Поэтому Шондыгул семь потов с него спустил, исхлестал всего березовым веником. А дрожь не унималась.
Дома он лег и с головой укрылся волчьей шубой.
– Акнар, не буди, пока сам не проснусь. Проснулся он на следующий день, к полудню. Волосы, борода были спутаны, как у неживого. Лицо – словно у восьмидесятилетнего старца, кожа множеством морщинок сползла к подбородку, складками, таким бывает наколенник у поношенных шаровар. Он на двадцать лет постарел. Лицо его и раньше было суровым, но стоило вглядеться, и оно казалось мужественным, решительным – лицом настоящего мужчины. Оно становилось мягким и добрым, когда он смотрел на Улпан.
Она всю ночь просидела у его постели, но он лежал, укрывшись с головой, а сейчас она испугалась – на нее смотрел, жалко улыбаясь, незнакомый старик. Другая заплакала бы. Улпан приветливо сказала:
– Мой тигр, ты спал спокойно… Целые сутки спал, но я не будила тебя, хоть мне скучно было. Ну и устал же ты… Вставай, одевайся, ты весь оброс! Позвать Кенжетая?
– Позови… А сама иди, мне нужно одеться.
Раньше присутствие Улпан его не смущало, «смотри, какого мужа подцепила, – говорил он ей, – голова – казан, в каком можно стригуна сварить. Тело – черное и рябое к тому же, все в белых пятаках. Пальцы – палки…» Но Улпан возражала: «Что ты! Мне на бога обижаться не за что, мой тигр. Бог мне дал мужчину в двойном размере, я другого и не захотела бы, ни за что». Она искренне хвалила его и искренне хвалилась им.
Кенжетай побрил его, подправил усы и бороду, но от этого еще заметнее стали на лице морщины и складки. За чаем Улпан постаралась подбодрить его:
– Смотри-ка, снова парнем стал!
Есеней не сказал ни слова и даже не улыбнулся. Улпан завела другой разговор:
– Мой тигр, ты спал и спал, я даже не могла потребовать с тебя суюнши. [58] Шынар наша – сына родила!
– Е-е, Мусреп еще молод, мальчишка…
– Насколько он моложе тебя, подумаешь! Ты не хочешь отдать суюнши?
58
Суюнши – обязательный подарок за сообщенную радостную весть.
– Бери, что понравится, моя Акнар…
– Мне понравится, когда ты поскорее поправишься! Больше ни о чем не прошу. Неужели это трудно – такому мужчине, как ты? Первый раз, что ли, побывал на морозе?
– Я не поеду, а ты передай Шынар – я желаю ее сыну долгих лет жизни и много счастья. И ей – того же самого. А почему Мусрепа нет? Он что, не знает о моем возвращении?
– Вчера вечером он приезжал. Но ты спал.
– Позови его, Акнар. Он со мной не захотел ехать из-за того, что Шынар должна родить. А мне его не хватало! Да, я не спросил – кто это был на тройке, когда мы ночью подъезжали к аулу?
– Молодой человек по имени Кази. Помнишь, в Тобольске он приходил поздороваться с тобой? А сейчас – знал, что тебя нет дома и собирался погостить день-другой.
– А почему он уехал среди ночи? Ты плохо его приняла?
– Не знаю… Особняк для гостей не готов, я поселила его в нашем доме. Позвала гостей. Угостила. Сама с ними сидела. Оказалось, молодому человеку нужен не такой почет.
Есеней не стал допытываться. И Улпан не вдавалась в подробности.
Весть о появлении сына у Шынар размотала клубок раздумий, который давно давил тяжелым комом. Есеней не переставал быть мужчиной, а что говорить про Улпан – в самом расцвете сил… Почему же, почему не слышится в юрте крик новорожденного, каким он всему миру заявляет о своем появлении? Чем прогневили они бога! Есеней горевал – неужели до конца дней его будет преследовать проклятие аксакалов аула Нуралы? А Улпан по весне не могла без слез, которые приходилось скрывать, смотреть, как бегают между юртами жеребята, верблюжата, ягнята с козлятами… Ну и что с того, что Есеней стар, а Улпан молода?
Она всем сердцем радовалась счастью Шынар, безотлучно находилась при ней, вызвала из Стапа женщину, опытную акушерку. Сама перерезала пуповину новорожденному и стала для него киндик-шеше. «Ягненочек мой…» – она раньше, чем Шынар, прижала к себе младенца, завернутого в пеленку. Повернулась к Шынар, которая следила за ней безмерно усталыми, счастливыми, настороженными глазами. «А ты лежи! Родила сибанам сына, и довольно с тебя! Не хвастайся! Не ревнуй ко мне!» – Улпан не сдержалась и горько заплакала.
У Шынар глаза тоже были полны слез. Как она хотела бы сказать: «Что я могу поделать, бедная моя… Я мечтала – чтобы ты, ты родила первой из нас, сына бы родила! Ты же знаешь, – кто искреннее меня желает тебе счастья? Я бы даже Мусрепа не ревновала к тебе! Но не теряй надежду, не теряй, не теряй…» Но им двоим слов не надо было, чтобы понять одна другую. И Шынар перед уходом Улпан сказала ей: «Берегись, баба! Придет твое время, родишь и ты сына, а я тоже вырву его у тебя, прежде тебя накормлю своей грудью!»