— Захворал Федор Иоаннович?

— Что ему деется! Всю жизнь так-то: не здоров — не болен.

— Тогда о чем ты?

— О шурине царском — боярине Борисе Годунове. Перестал он женихов для сестрицы своей, государыни Ирины Федоровны искать. Поди, знаешь, великий господине, как боярин в тайности с послом цесарским, да и не с ним одним, разговоры вел? Мол, преставится царь Федор Иоаннович, так царице бы с каким-никаким принцем обвенчаться, дорогу ему на престол открыть.

— Как не знать! По всем царствам да княжествам европейским разговоры пошли. Так что из того? Может, решил боярин, что вдовство сестре не грозит, поуспокоился.

— Поуспокоился! Да он сейчас только и бояться начал. Бояре снова о разводе заговорили: неплодна, мол, царица.

— Не в первый раз, сколько знаю.

— Не в первый, твоя, великий князь, правда. Только раньше государь за царицу, как дитя малое за няньку, держался, ни на шаг от себя не отпускал. Других кого в теремах признать не мог, а к ней всегда тянулся. Теперь иное. Случалось — и не раз — забывал о царице. Не приди она сама, так и не вспомнил бы.

— Разлюбил, выходит.

— Да уж какая тут любовь, Господи, прости! При государевом-то уме! Прост он, великий князь, ох, как разумом прост. Чуть что — в слезы. Ему бы поклоны в храме Божьем класть, да в колокола звонить — иных дел не дано ему знать. Боярин Годунов того и испугался: уговорят государя без царицы, тут его власти и конец. Всех как есть богатств нажитых лишат да в ссылку и сошлют. Если лютой казнью самого-то его не казнят.

— И как полагает князь Иван Андреевич, что решил боярин?

— Захария Николаева к себе позвал. А Захарий, известно, от государя не отходит — должность у него такая: царский аптекарь.

— Московит?

— Как можно! Из Нидерландского государства в Московию еще при государе Иване Васильевиче Грозном приехал, лет за восемь до его кончины.

— Подожди, подожди, так это Арендта Классена ван Стеллингсверфа в Московию в то время отвезли.

— Он и есть — это у нас его Захарием Николаевым звать стали. Он и питье государю Ивану Васильевичу в день его внезапной кончины подавал. Все годы боярин его от себя на шаг не отпускал, а теперь и вовсе. Быть беде! Успею ли в Москву вернуться.

— А не станет государя, боярину Борису что за прибыток? Так ли, эдак ли, все едино дворца и власти лишится.

— Сестрицу он на престоле вознамерился оставить, вот что!

— Разве венчана была царица на царство?

— Не была, великий князь, где там! Да больно у Годунова власть велика. Все сможет, все устроит. Царица по его струнке ходить будет, не своевольничать. Характер у нее братцу под стать: мягко стелет, да жестко спать. Власть любит, а при таком-то супруге и вовсе разошлась, удержу не знает. Может, с невесткой и не больно ладит, да племянников любит. Удались детки боярину, ничего не скажешь — что сынок царевич Федор, что царевна Ксенья.

— Значит, о сестре боярин хлопочет… А о последнем сынке Ивана Васильевича разговоров никто не ведет?

— О царевиче Дмитрии Ивановиче Углическом? Так ведь…

— Все кончину его признали, и дело с концом? Весь народ? И слухов никаких? На торжищах, на папертях церковных?

— Народ! Да нешто народ во что поверит! У него своя правда, свой ум. Мыслям-то запрету не положишь.

— О том и говорю. Так что же?

— Говорили. Сразу после дела странного Углического говорили. Потом потише стало. Боярин Годунов — он на вид только умилен да ласков, а в Сыскном приказе кого хошь до смерти замучает.

— Здесь не его власть, добрый человек. Говори без опаски. Да и имени твоего я спрашивать не стану: был ли в Остроге, нет ли, никому не доказать.

— Разве что так… Говорили, великий господине, будто и не царевича вовсе зарезали. Будто дитя какое невинное замест него подставили. А царевича верные люди в земли Западные отвезли, схоронили. До поры до времени, надо полагать.

— Видел ли то кто?

— Может, и видел. Чай, возку непримеченным от дворца не отъехать. В белый день-то. Да еще тем случаем фрязин один исчез. Как под землю провалился.

— Фрязин? И о фрязине толковали?

— А как же. Лекарь знаменитый — имя его запамятовал. Царевича от падучей лечил. Травами всякими, настоями. На дню, сказывали, сколько раз пить отрока заставлял. Царевич ни в какую, а потом уразумел, к лекарю потянулся. Не то что на дню по нескольку раз биться перестал — бывалоча, недели в добром здравии проходили. От него царевич латыни будто бы учиться стал. В народе слух и пошел: фрязин царевича и укрыл, не иначе.

— А самому тебе царевича видать не приходилось ли?