Неправда, что животное в качестве метафоры отца появляется на уровне фобии. Фобия — это всего лишь возврат чего-то более раннего, о чем, собственно, и говорил Фрейд, указывая на тотем. Тотем означает, что человек, не испытывая особой гордости от того, что был сотворен последним, да еще, в отличие от других тварей, из праха земного, ищет себе достойных предков. Мы и поныне там — нам, эволюционистам, тоже нужен животный предок.

Я не стану здесь называть конкретные места, на которые я опирался в использованных мною источниках. Это отрывки из Мишны, точнее, из книги Pirké Avot, представляющей собой изречения, максимы, или главы Учителей — для тех, кому это интересно, скажу, что она не так велика, как Талмуд, и существует ее французский перевод, так что обратиться к ней будет несложно — а также упомянутая мной книга Рахи.

Рахи яснее других высказывает ту мысль, что, согласно раввинической традиции, овен, о котором идет речь — это Овен изначальный. Он присутствовал, пишет Рахи, еще с шестоднева, что выдает в нем одного из Элогим. Присутствовал, правда, не только тот, чье Имя не произносится, а все Элогим вообще. Овен традиционно считается предком Сима, а именно через Сима восходит к началу Авраамову — недлинная, кстати сказать — родословная.

Овен бросается на живую изгородь и запутывается рогами в ее чаще. Что касается этой чащи, то мне хотелось бы в связи с ней указать на то, что дало в другом месте повод для длинного комментария. Ведь животное устремляется не куда-нибудь, а к месту жертвоприношения, и нетрудно угадать, чем жаждет оно насытиться, когда тот, чье Имя произнести нельзя, указывает в нем Аврааму жертву, которую должен тот принести вместо своего сына. Овен этот не кто иной, как его предок-эпоним, бог его расы.

Именно здесь пролегает резкая граница между наслаждением Бога, с одной стороны, и тем, что предстает в этой традиции как его желание, с другой. Все дело в том, чтобы спровоцировать провал биологического происхождения в небытие. Именно в этом ключ к тайне отвращения иудейской традиции к повсеместно распространенной ненавистной еврейству практике метафизико-сексуальных ритуалов, в которой община приобщается во время праздника к наслаждению Бога. Иудаизм же, напротив, ценит ту бездну, что отделяет желание от наслаждения.

Символ этой бездны мы обнаружим в том же контексте — в контексте отношений, связывающих El Shaddaï с Авраамом. Именно здесь берет впервые свое начало закон обрезания — закон, по которому клочок отрезанной плоти знаменует союз избранного народа с желанием избравшего его.

В прошлом году на примере нескольких иероглифов, свидетельствующих об обычаях древних египтян, я подвел вас этому загадочному маленькому а вплотную. С ним-то я вас теперь и оставлю.

Напоследок скажу лишь, что, прерывая этот семинар, не могу не принести извинения перед теми, кто были моими верными слушателями в течение многих лет. Именно среди них находятся, однако, люди, которые, будучи вскормлены на моих словах и концепциях и послушно повсюду за мною следуя, обращают против меня печать от меня же ими заимствованного авторитета.

Во время одного из тех беспредметных споров, во время которых наша группа производила, в качестве группы, впечатление разметанных слепым вихрем листьев, один из моих учеников — я извиняюсь перед ним за то, что умаляю его усилия, которые могли бы, безусловно, получить отклик и перевести дискуссию в аналитический план — один из моих учеников, повторяю, счел долгом сказать, что по смыслу моего учения истина, правда об истине, состоит, мол, в том, будто ее, истины, нам никогда не достичь.

Какая невероятная бессмыслица! В лучшем случае — какое детское нетерпение! Надо же было случиться, что в ближайшем окружении моем оказались такие люди — которые, не знаю почему, слывут еще образованными! Где вы видели науку, даже науку математическую, где каждая глава не отсылала бы вас к последующей?

Неужели в этом находит метонимическая функция истины свое оправдание?

Разве не видите вы, что по мере продвижения моего вперед я неуклонно приближался к области повышенной плотности — области, к которой, не сделав предшествующих шагов, нам было бы просто не подойти?

Возражение такого рода невольно наводит на мысль о глупой самовлюбленности, об уме, напичканном дешевыми журнальными сплетнями.

Говоря о той практике, которую представляет собой анализ, я попытался поиски истины, ее ловлю, описать словом. Ведь истина этой практики подвижна, скользка, обманчива. И неужели не в состоянии вы понять, почему? Да потому, что практика психоанализа вынуждена продвигаться к истине путем обмана. А что еще, по-вашему, представляет собой перенос, перенос в то, у чего в месте Другого нет Имени?

Имя Фрейда уже давно становится все менее действенным. И если мне удается двигаться, пусть осторожно, вперед, то не потому ли, что я предостерегаю вас от тропы, куда анализ всегда вот-вот готов соскользнуть — от тропы самозванства?

Я не собираюсь произносить оправдательную речь в свою пользу. Я должен сказать, однако, что доверив еще два года назад решение политических вопросов внутри группы другим, чтобы донести до вас то, что я хочу вам сказать, в чистоте и сполна, я ни разу, ни на мгновение, не дал повода думать, будто между да и нет для меня нет разницы.

20 ноября 1963 года.

Символическое, Воображаемое и Реальное

Заголовок подлинный; лекция была стенографирована, затем дактилографирована; опубликованный здесь текст отредактирован мною; единственная лакуна, на стр. 26, по всей видимости, невелика по объему. Лекция представляет собой первое научное сообщение нового Французского психоаналитического общества, образовавшегося в то время в результате происшедшего во французских психоаналитических кругах раскола. Конфликту этому суждено было разгореться вновь десять лет спустя и привести на этот раз к «отлучению» Лакана и основанию им своей собственной школы, которой он даст имя Парижской фрейдовской школы.