Здесь надо сделать еще одно замечание. Опосредующая общение речь не является посредницей лишь в этом, простейшем, смысле. Она позволяет собеседникам выйти за рамки агрессивных отношений — отношений, лежащих в основе призрачного общения с себе подобными. Речь и должна быть чем-то принципиально иным, ибо по здравому размышлению нельзя не понять, что она не просто создает опосредование, она созидает реальность как таковую. Это становится очевидным, если принять во внимание элементарную, то есть архаическую, структуру родства. Элементарные структуры родства не всегда так уж элементарны. Наши, к примеру, особенно сложны, хотя, на самом деле, без системы слов, которые их выражают, они не существовали бы, а количество запретов, которыми регулируются у нас осуществляющийся путем брачных союзов, в собственном смысле этого слова, обмен остается фактически крайне ограниченным. Именно поэтому столь Часто смешиваем мы такие термины, как отец, мать, сын и тому подобные, с реальными отношениями. Все дело в том, что область отношений родства и границы ее чрезвычайно сократились. Но речь идет о символах.

Массерман опубликовал на этот счет в «International Journal of Psychoanalysis» за 1944 год примечательную статью под заглавием «Language, Behavior and Dynamic Psychiatry». Один из приведенных в ней примеров прекрасно демонстрирует слабость бихевиористской точки зрения. Автору кажется, что он находит вопросу о символическом в языке решение, предлагая пример обусловленного поведения. Опыт, о котором идет речь, начинался с того, что у подопытного многократно вызывалась реакция сокращения зрачка под воздействием света, причем одновременно звонил колокольчик. Затем световое раздражение прекращалось, но зрачок при звуке колокольчика продолжал сокращаться. В конечном итоге удалось добиться реакции сокращения зрачка при одном лишь произнесении слова сокращение. Полагаете ли вы, что вопрос о языке и символизации и вправду таким образом разрешается? Ведь такого же результата можно было бы добиться, произнося вместо слова сокращение любое другое. То, о чем идет речь, не является обусловливающим то или иное явление механизмом. То, с чем мы в симптомах имеем дело, это отношения симптома с системой языка в целом, с системой значений, характеризующих человеческие отношения как таковые.

Психоанализ подтверждает эти наблюдения и демонстрирует их значение и актуальность вплоть до малейших деталей. Суть сказанного мною сводится к тому, что любые поддающиеся анализу, то есть символические, отношения всегда вписаны в схему отношений между тремя инстанциями.

Как мы, наблюдая саму структуру речи, уже убедились, все, что либидо способно в отношениях между двумя конкретными субъектами реализовать, требует опосредования. Именно этим обусловлено значение того провозглашаемого теорией и подтвержденного опытом факта, что ничто в конечном счете не поддается истолкованию — а именно об этом идет у нас речь — кроме как посредством реализации эдиповой схемы. Я хочу сказать, что любые отношения между двумя участниками отмечены в той или иной мере стилем Воображаемого. Чтобы отношения приобрели символическое наполнение, необходимо посредство третьего персонажа, который играл бы по отношению к субъекту роль трансцендентного элемента, благодаря которому тот мог бы поддерживать объект на определенном расстоянии.

Между воображаемыми отношениями и отношениями символическими лежит дистанция, мера которой задается чувством вины. Не случайно, как свидетельствует ваш собственный опыт, чувству вины всегда отдается предпочтение перед тревогой. Развитие учения Фрейда и его теории показало, что тревога всегда связана с утратой, то есть с трансформацией собственного Я, иными словами — с моментом, когда отношения между двумя участниками должны вот-вот рассеяться как мираж и на смену им приходит что-то другое, вызывающее у субъекта при своем приближении своего рода головокружение. Именно в этом природа тревоги, именно здесь оказываемся мы в ее регистре. Стоит в отношения между двумя участниками вступить третьему, стоит ему в их нарциссические отношения вторгнуться, как открывается возможность реального опосредования с помощью персонажа, который представляет собой, по отношению к субъекту, трансцендентную фигуру, или, другими словами, тот образ господства, посредством которого желание субъекта и его исполнение могут осуществиться в символическом плане. В этот момент открывается другой регистр — либо регистр закона, либо регистр виновности, в зависимости от характера переживания.

Вы чувствуете, что я немного спешу. Полагаю, однако, что это не слишком собьет вас с толку, потому что речь идет о вещах, которые я на наших занятиях много раз повторял. Я хотел бы все же подчеркнуть один важный момент, касающийся регистра Символического.

Каждый раз, когда мы имеем дело с Символическим как особым регистром — регистром, где субъект вступает в собственно человеческие отношения, — каждый раз, когда мы имеем дело с позицией субъекта, выраженной в регистре я высказываниями типа я хочу или я люблю, налицо неизменно оказывается нечто проблематичное. Очень важно учитывать элемент времени — он ставит перед нами целый ряд проблем, рассматривать которые следует параллельно вопросу о соотношении Символического и Воображаемого. От этого вопроса неотделим и вопрос о том, как человеческое действие выстраивается во времени. Хоть я и не могу рассмотреть этот последний сегодня вечером во всем объеме, необходимо отметить, по меньшей мере, что мы сталкиваемся с ним в анализе постоянно и притом самым конкретным образом. И чтобы понять его, нам тоже не обойтись без структурного и, если можно так выразиться, экзистенциального представления о значении символа.

Одним из наиболее бесспорных пунктов аналитической теории является понятие об автоматизме, о пресловутом автоматизме повторения, первый, исключительно удачный, пример которого находим мы у Фрейда, в работе По ту сторону принципа удовольствия. Мы видим здесь, как заявляет о себе впервые достигнутое господство — скрывая игрушку из виду, ребенок упраздняет ее. Благодаря этому первичному повторению, этому членению времени на такты, объект в его присутствии и отсутствии остается себе тождественным.

Из этого примера ясно становится, насколько важное значение имеют отношения символа с объектом, то есть с тем, что именуют понятием. Здесь же, кстати сказать, находит прекрасную иллюстрацию одна мысль, которая у Гегеля представляется очень темной, мысль о том, что понятие — это время. Чтобы доказать, что понятие — это время, понадобилась бы часовая лекция. Как ни странно, но Ипполит в своем переводе Феноменологии духа ограничился примечанием, где утверждает, что мысль эта является одним из самых темных мест в теории Гегеля. Однако приведенный Фрейдом пример позволяет вам осязательно убедиться в той простой вещи, что символ объекта — это как раз наличный объект и есть. Когда же налицо его больше нет — это объект, воплощенный в своей длительности, отрешенный от себя самого и способный тем самым в каком-то смысле всегда присутствовать, всегда оставаться налицо, в вашем распоряжении. Здесь-то и обнаруживается роль символа в том обстоятельстве, что все человеческое как таковое и сохраняется. Чем более нечто очеловечено, тем менее сказывается на нем та сторона естественного процесса, что связана с движением и декомпенсацией. Во всем, что длится какое-то время в качестве человеческого, человек поддерживает определенное достоинство — и прежде всего в самом себе.

Попробуем подыскать пример. Пожелай я подойти к вопросу о символе с другой стороны, я мог бы, вместо того чтобы говорить о слове, речи или пучке травы, завести речь о кургане над могилой вождя или просто о гробнице, неважно чьей. Что отличает человеческую породу, так это как раз стремление окружить тело умершего чем-то таким, что становится его гробницей, закрепить факт длительности этого существа во времени. Курган, как и любой другой намогильный знак, заслуживает названия символа в самом точном смысле этого слова. В нем есть нечто очеловечивающее. Все то, феноменологию чего я попытался здесь показать, я как раз и называю символом. Предупреждая вас об этом заранее, я имею на это левой причины. Ведь теория Фрейда доросла в конечном итоге до представления, именно ею впервые должным образом оцененного — представления об инстинкте смерти. Все те, кто впоследствии уделял внимание исключительно элементу сопротивления, то есть элементу воображаемого действия во время аналитического сеанса, не видели в понятии инстинкта смерти особого смысла. Реализация, в полном смысле этого слова, того или иного образа, то есть возвращение его к некоторому Реальному, с включением в него, разумеется, в качестве существенной функции, особого знака этого Реального, возвращение к Реальному процесса аналитического выражения, оборачивается у тех, кто развивает данный процесс исключительно в этом, за неимением другого, регистре, взятием в скобки, а то и полным исключением, того, что Фрейд связывал с инстинктом смерти и называл, с большей или меньшей последовательностью, автоматизмом повторения. Характерный пример такой позиции дает Райх. Все, что пациент говорит, представляет собой в его глазах flatus vocis — тот способ, которым инстинкт демонстрирует свое защитное вооружение. Момент Знаменательный, очень важный, но важный именно в качестве опыта. По мере того, как весь опыт в качестве символического берется в скобки, исключенным оказывается и сам инстинкт смерти.