Вердзари слушает его молча, с восхищением. Поистине правящий класс умеет перелицовывать для пользы своего дела даже вековые предрассудки. Сам он человек грубоватый, привык опираться только на реальное, осязаемое, но всегда восхищался чудесами диалектики. Он считает их чем-то вроде завязки захватывающей драмы, которая разрешается неожиданным, но волнующим финалом. Сейчас ему пора высказаться, пока собеседник не завелся опять.

— В общем, ему следовало платить ей той же монетой, и тогда их взаимная страсть не знала бы предела, а истинная любовь не угасла бы никогда… — Вердзари заканчивает эту ироническую фразу горьким замечанием: — Но теперь уже слишком поздно, не так ли?

Однако Де Витиса не проймешь, он отвечает с полной невозмутимостью, словно речь идет о чем-то обыденном:

— Отнюдь нет. При хорошем адвокате, добросовестных присяжных и поддержке, которую, как мне кажется, следует ему оказать, к нему отнесутся со всем возможным вниманием. В конце концов, убийство из самых банальных.

Тут Вердзари, и не пытаясь оспаривать доводы прокурора, обращается к делу:

— До суда пока далеко. Как минимум надо, чтобы в деле обнаружили виновного.

— Виновный у нас уже есть, взяли тепленьким, и никому не придет в голову придираться, притом что процесс будет перенесен в Палермо, дабы избежать подозрений о возможном воздействии на суд.

— В Палермо! Вот это ход! В Сицилию — на родину преступлений во имя чести!

— Все это — простая последовательность событий, естественно вытекающих одно из другого… И потом: был ли Конти счастлив когда-нибудь?

Тут Вердзари теряет выдержку; он не против словесной эквилибристики, но она не должна быть самоцелью. Поудобнее устроившись в шезлонге, он цедит сквозь зубы:

— Счастье, счастье! Никто и никогда не знал, что это такое!

Де Витис не согласен с комиссаром, у него на все готов ответ, и, любуясь великолепным пейзажем, он с чувством произносит:

— Нет, дорогой Вердзари, счастье есть, и оно не бывает ни слишком трудным, ни невыносимым, как хотят нас уверить нетерпеливые и поверхностные люди вроде Конти. Гарантия счастья — это максимальный цинизм и самая тщательная взвешенность каждого поступка. Счастливые люди бережно несут в себе это редкостное ощущение, словно наполненный до краев бокал, который может пролиться и разбиться от малейшего лишнего движения; но какое удовлетворение испытываешь от сознания наивысшей наполненности! Как видите, абсолютная противоположность этому Конти, который раздавлен собственной убогостью… Люди могут не знать счастья сами, но счастье других никогда не ускользает от их внимания, вот и Конти не мог перенести счастье жены, так непохожей на него. Он завидовал ей, а зависть — источник ревности… не так ли?

Неподражаемый прокурор снова наклонился над столиком, чтобы вылить в пустой стакан комиссара оставшееся в бутылке. Вердзари сидит не шелохнувшись и смотрит на него, но не может устоять перед открывшейся лазейкой и осторожно замечает:

— Надо всем этим словно витает воля Всевышнего…

— Такое предположение опасно. Из него вытекает, будто что-то может совершаться помимо этой воли. Нет, не может. Просто в других случаях воля эта выражена не так явно. В сущности, Бог всегда на стороне сильнейшего, вся история человечества есть не что иное, как свидетельство его пристрастий. Кротость, слабость, смирение равнозначны катастрофе, но они делают историю и рано или поздно вызывают тяжкие, необратимые последствия. Взять хотя бы Конти… Бог и власть — одно и то же. Бог, как власть, желает всегда быть любимым и почитаемым…

Солнце близится к закату, а на глади моря, далеко-далеко, появляется след от водных лыж. Лодку на таком расстоянии различить невозможно, а блестящий след движется как бы сам по себе. На густом насыщенном кобальте он кажется чертой, подведенной под чем-то очень важным.

Первым разговор возобновляет Вердзари.

— Итак, вы оправдываете виновных! — негодует он.

Но Де Витис и на сей раз не теряет хладнокровия.

— Не совсем так. Именно потому, что они провинились, я теперь дорожу ими гораздо больше. Поверьте, самые ценные и доверенные люди в вашем окружении — те, кто дал вам неопровержимые доказательства своей низости. Верность за гарантию безнаказанности, понимаете? Взгляните хотя бы на наших политических деятелей: что, по-вашему, помогает им держаться на плаву? У раба есть только одна цепь. У честолюбца их столько, сколько найдется людей, которых он может использовать с выгодой для себя.

— А вдруг они взбунтуются…

— Дорогой Вердзари, победа без опасности — бесславная победа. Впрочем, слово теперь за ними, и если они выберут зло — что ж, их дело, не нам отнимать у них радость реванша… Надеюсь, у вас нет сомнений по этому поводу?

На столь прямо поставленный вопрос Вердзари отвечает не сразу, он отхлебывает из стакана и бормочет:

— Какое-то противное оцепенение во всем теле… оно пройдет, я уверен. Видите ли, у меня вообще вялая конституция, а развалиться перед самой пенсией…

— А вот этого вы не должны были мне говорить, — весьма бесцеремонно перебивает его прокурор. — Как вы думаете, смогу я проследить за вашими документами, если вы сами мне не поможете? А если документы попадут неизвестно в чьи руки, то не помешает ли это вам занять должность, к которой вы стремитесь и которой, безусловно, сможете достичь, чтобы будущая пенсия была не столь скудной?

Тут Де Витис встает и, шагнув к пожилому комиссару, говорит суровым, почти угрожающим голосом:

— Ваша жертва тоже была красивой женщиной, помните? О, конечно, то был несчастный случай, но разве он произошел бы, если бы вы не пили весь вечер?