В зависимости от того, как воспримет общество эту кару за свои грехи и заблуждения, перед ним откроются три пути:

первый — к окончательной деградации, включающей в себя определенную вероятность полного самоуничтожения;

второе — к крайним, жестоким и примитивным формам диктатуры, основанным на добровольном отказе от свободы во имя хлеба насущного;

третье — к построению общества, основанного на идее высшей собственности. Эта идея может быть воспринята лишь после того, как выброшенная из коллективистской матрицы личность, попавшая в экстремальную ситуацию (в чем и состоит, на наш взгляд, провинциальный смысл реформ Е. Т. Гайдара и последующих после него реформаторов), дозреет до полноты, цельности и целостности. Это вызревание в условиях стресса может произойти крайне быстро и эффективно, поскольку перед личностью будет поставлен выбор между крайними формами деградации и стремительным возвышением. Дозревшая до понимания самой себя в категориях полноты, цельности и целостности личность не может не воспринять идею высшей собственности, не может не искать себе подобных, не может не прорываться вместе с ними сквозь глухую стену небытия. И мы верим, что этот прорыв даст результаты, достойные великого государства, великого народа и великой культуры.

Общество высшей собственности отличается от общества высших целей и так называемой высшей рентабельности, когда-то провозглашенной отцом и учителем (что было тогда отнюдь не столь наивно, как это пытаются представить сегодня), — самым принципиальным образом. В двух словах — это отличие состоит в том, что общество высшей собственности есть общество постиндивидуалистическое, а общество высших целей есть общество доиндивидуалистическое. В этом смысле можно сказать, что вплоть до начала 80-х годов у советского общества был выбор — неотрадиционализм и постлиберализм. Начиная с начала 80-х годов выбора уже не было, ибо индивидуализм в советском его варианте, то есть индивидуализм загнивающий и паразитический, стал всепроникающей компонентой нашей общественной жизни. Пытаться каким-то образом управлять им, использовать его, строить на его основе здоровое общество из нездоровых элементов было бы заведомо попыткой с негодными средствами. Единственным методом, который мог быть применен, методом крайне неприятным и болезненным, было отрицание отрицания. В самом деле, начавшееся отрицание отрицания советских ценностей, отрицание по духу своему гиперсоветское, а по формам очевидно необольшевистское, было особенно омерзительным, поскольку на его знамени не было написано никакого нового идеала, кроме рынка, который, в свою очередь, сводился к идее «будем потреблять, как они». Желательно, судя по лозунгам и демонстрациям конца 80-х годов, не только не работая, как они, но и по преимуществу вообще не работая. Такая уродливая идея, овладевшая массами, стала материальной и, скажем прямо, крайне зловредной и разрушительной силой. Однако эта сила могла лишь исчерпать себя, и всякая борьба с нею могла быть лишь борьбой за сознание общества, а не борьбой за запрещение этому обществу испытать на себе разрушительную мощь им же признанных и принятых на вооружение лозунгов и идей. Для тех, кто в этой ситуации мог смотреть хоть немного вперед, суть работы состояла лишь в том, чтобы добавлять к происходящему необходимые ингредиенты, следить за тем, чтобы вместе с водой не был выплеснут и ребенок, и, главное, своевременно разворачивать перед обществом его грядущие перспективы, рискуя при этом быть неверно понятыми и превратно истолкованными. Главное обвинение, выдвигаемое против тех, кто в это смутное время пытался помочь народу осмыслить происходящее, заключалось в том, что-де, мол, это делается во имя того, чтобы вернуть прошлое, обратить вспять историю, помешать прогрессу и ввергнуть народ в пучину тоталитарного режима. Вся эта демагогия достаточно ясно очерчивала и очерчивает замыслы самих демагогов, поскольку теперь уже абсолютно очевидно, что, во-первых, вспять (по модели социального регресса) поворачивали общество именно они; во-вторых, никакого прогресса в том, как именно они предлагали и предлагают реформировать общество, нет и в помине; в-третьих, речь идет о тотальной деструкции, включая внутриличностный уровень деструкции, что наиболее существенно; в-четвертых, неосталинизм, а точнее, неототалитаризм — это как раз и есть то, к чему объективно приводят их рецепты и лозунги; и, в-пятых, порабощение народа — это уже почти свершившаяся реальность. Нас как вчера, так и сегодня весьма мало беспокоят обвинения в наш адрес. Гораздо больше тревожит то, что народ действительно может либо отказаться от свободы как цели и ценности, либо понять ее превратно, в отрыве от идеи высшей собственности, и может быть даже вопреки ей. В самом деле, сколь соблазнительным может быть выпадение из культуры, религии, социума, истории и поиск в этой свободе от собственности высшего из всех благ. В каком-то смысле это не менее соблазнительно, нежели отказ от собственности материальной и странствование «голого человека по голой земле». Это свобода «от» есть один из высших соблазнов человеческого духа, особенно яростно искушающий человека в момент крутых и бессмысленных переломов, воспринимаемых человеком как тирания и пришествие зла. В этом случае возникает и в обществе, и в отдельных индивидах яростное стремление к деперсонализации, к превращению в ничто и слиянию. с космической пустотой. Это уже и не коллективизм, и не индивидуализм, и не общество высших ценностей, а люмпенизация всей страны, превращение ее в скопище философствующих или юродствующих бродяг, не желающих утруждать себя какой-либо работой — физической или духовной — и ведущих, по существу, растительный образ жизни. Такое искушение свободой возможно и более чем вероятно при определенном развороте событий. И этот сценарий можно назвать сценарием «флора», или растительный образ жизни. Свободно ли растение? Да, свободно от очень и очень многого.

Второй сценарий — извращение понятия свобода — это сценарий «фауна», или разбойная шайка. В этом случае независимая и, естественно, не желающая трудиться личность начинает подчинять себе другие неличности, ссылаясь на то, что абсолютного равенства в мире нет и что на одном полюсе дрожащая тварь, а на другом — те, кто право имеет. Вероятен ли такой сценарий? Более чем. Соединяем ли он с первым? Конечно и безусловно. Имеются ли другие альтернативы? Да, имеются.

Третий сценарий — это создание других добровольных форм отчуждения свободы от большинства членов общества и передача ее в руки вождей. Такой сценарий можно назвать «ностальгией», когда долгое профанирование понятия «свобода» приводит к тому, что в обществе возникает жуткая аллергия по отношению к этому слову и «ностальгия» по диктатуре. Возможно, что мы буквально в нескольких шагах от реализации подобных сценариев, в худших их разновидностях. Но если общество преодолеет и этот соблазн, то какой же принцип свободы откроется ему при реализации четвертого сценария? И будет ли в условиях высшей собственности свобода высшим идеалом для человека, или же его заменят ответственность, чувство долга, идея высшей целесообразности и прочие соблазны и искушения? Нет, свобода останется, говорим мы, и вовсе не перестанет быть высшим идеалом и высшей целью. Но эта свобода будет свободой выстраданной и осмысленной. Что мы имеем в виду и что это означает на практике? Прежде всего, это означает, что мы пытаемся дать себе отчет в источниках нашего порабощения. Чем порабощен человек? И в чем он свободен? Вся история человечества, все мифы и легенды говорят о том, что наиболее мучительно человек воспринимает порабощение природной необходимостью, символом которой является смерть, как итог жизни и деятельность, как абсурд, ставящий под сомнение осмысленность человеческого бытия. Как развивалась эта идея необходимости освободить человека от природного зла и в чем видел и продолжает видеть род человеческий возможность такого освобождения? Рассмотрим этапы, которые проходит человечество в своей борьбе с природной необходимостью. В самом деле, ведь наша задача состоит не в том, чтобы прорисовать контуры каких-то новых утопий, а в том, чтобы увидеть траекторию развития, движения исторических субъектов во времени и пространстве и предугадать дальнейшие пути, выявить спектр дальнейших возможностей, предоставив все остальное свободной воле и свободному выбору.

Итак, первый этап — это небытие, это неразделенность человека, его невыделенность из природного мира, его слитность с ним и непонимание им своей отличности от всего, что есть не он. В соответствии с этим человек не ощущает, не осознает и не переживает своей смертности. Многие называют такое неведение блаженным, а такое дочеловеческое состояние — пределом всех мечтаний. Это сценарий «флора», который, возможно, и станет уделом множества людей, использовавших свою свободу для того, чтобы забыться и отречься от своего человеческого бытия. Но мы не верим, что это отречение может быть подлинным, а это погружение в небытие правдивым. Мы видим в этом глубокую ложь и не можем принять такой путь в качестве одного из вариантов свободы, ибо внутри него тот же страх смерти, то же сознание своей бренности, то же отсутствие высшей космической экзистенциальной исторической подключенности. В конечном счете спор против этого варианта есть открытый спор, где рано или поздно неизбежна апелляция к сверхчувствительному опыту в качестве последнего аргумента.

На втором этапе происходит отделение человека от всего, что его окружает и врастает в него, лишая его личности. На этом этапе человек начинает осознавать, что есть он и есть мир. И это сознание есть, по-видимому, нечто первичное и таинственное в том, что мы называем процессом эволюции на всех его уровнях. Итак, человек начинает осознавать, что он есть, он ощупывает мир, определяет его свойства, радуется своим открытиям, пугается своей беззащитности и рано или поздно наталкивается на факт своей конечности, своего скорого и неизбежного небытия. И тут начинается новый этап.

На третьем этапе человек начинает осознавать и примерять на себя свою фатальную неподчиненность миру природы. Он начинает осмысливать ее в различных формах. Идея личного бессмертия рождается и закрепляется в прарелигиозных обрядах, мистериях, мифах и ритуалах, где нет еще богов, но уже есть мир плотный и неплотный, материальный и нематериальный. Рождение тонкой реальности, ее осознание, ее прощупывание, понимание ее как пространства ухода от несвободы (возможно, правда, в еще большую несвободу — фундаментальная гамлетовская проблема «страны, откуда ни один не возвращался»). Это отделение света от тьмы своим материальным первобытным аналогом, имеющим деление пространства на ночь и вырванный из нее клочок света, освещаемый огнем костра, вокруг которого собралось первобытное племя, — имеет фундаментальный гносеологический, а возможно, и космический характер. Путешествие в тьму, борьба с нею — это фундаментальный исторический, общечеловеческий мир, существующий фактически на пракультурном уровне и отражающий фундаментальную человеческую реальность, ее, но и не только ее.

Четвертый этап. Человек заявляет о своей свободе от природной реальности. Он бросает ей вызов. Он испытывает себя как носителя трансприродного смысла и содержания. Начатый знаком распятия, имеющим гораздо более древний и глубокий смысл, но сконцентрированным в христианстве, где проблема свободы имеет качественно, новое измерение и обретает качественно новый смысл, новый Эон, новый этап человеческой истории, ее собственно исторический этап, начинается между Прометеем и Христом и длится поныне, хотя и приближается к своему завершению. На этом этапе человек противопоставляет себя природе как злу и испытывает себя как концентратор и конденсатор надприродных энергий. Образ рыцаря и монаха, проходящий через средневековье, в действительности, как справедливо полагает Бердяев, является концентратором тех энергий, которые лишь развернули поле потенциальных христианских энергий в поле энергий кинетических, связанных с развитием техники и рождением новой технической цивилизации.

Пятый этап. Начавший борьбу человек, ощутив себя носителем высоких энергий, бросает вызов природе и обращает свои усилия на борьбу с нею от своего собственного лица. В этом суть науки нового времени, в этом ее великое искушение. На этом пути происходит очевидный срыв человека, борющегося с природой во имя высшей цели — снятия природной необходимости и обретения личного бессмертия и его падения, его грехопадения. Суть этого грехопадения состоит в том, что человек начинает ставить целью уже не высшую свободу от природы, а лишь комфорт — в его более изощренных и более самоубийственных модификациях. Опыт истории говорит о том, что поставивший в качестве своей цели комфорт человек неизбежно погибает, вырождается, ликвидируется как отступник, как изменивший своему предназначению, как предавший свой высший долг, как отбросивший невыносимое для него бремя свободы.