– А зачем нам застывшее время?

– Чтобы успеть рассказать о любви.

– Тогда пусть застывает, а я потружусь, не то мое время утечет моим гонораром.

– Ты ничего не сказала о тексте.

– Нормальный кусок с полунормальным Жуаном и его ненормальными бабами. Интригует. Порой веселит.

– Ты меня даже не ревновала?

– К чему? К твоим серым извилинам? Я тебя слишком знаю. Ты грешишь исключительно в воображении – со своим же воображением, чтоб распалить еще больше воображение.

– Слова ваши очень обидные, Тетя!

– Не строй из себя сладострастника. Ты не Герка. А если вдруг в чем не соврал, так то Герман с тобой поделился. И потом, зачем человеку с опытом личных измен качать из Сети разный бред про совокупления зверушек?

– Ты подглядела?

– Конечно. Теперь мне известно, что мужское достоинство трутня взрывается в теле у самки, что плоские черви – гермафродиты, а обезьянки бонобо используют секс как приветствие, практикуют оральные ласки и не чураются однополой любви. И давно тебя это заводит?

– Мне нужны типажи.

– Я так и подумала.

– Хорошо, – сказал я. – Ладно. Посмотрим.

– Дядя дуться надумал?

– Дядя надумал тебе отомстить.

– Это как? Подашься к бонобо или отдашься гиене с фальшьпенисом?

Когда вас не ревнуют, вы сами ужасно ревнуете. Я вспоминаю про анонимку и думаю: чем черт не шутит. Раньше Светка мне говорила, что скандалов не будет, но если я ей изменю, она мне изменит всю жизнь. Драться не станет, а просто наденет пальто и уйдет. Если я изменю, значит, мне ее недостаточно. Если мне ее недостаточно, значит, ее для меня сделалось слишком уж много. Если я изменю, то лучше бы ей не узнать, потому что иначе я не оставлю ей выхода, кроме как выхода вон. Раньше она говорила, неверность – это неверие в то, что можно любить одного человека, чтобы смириться с существованием всех остальных. Раньше я думал, что это бравада, но допускал и возможность ошибки. Изменять не очень тянуло, да я и боялся А когда сквозь боязнь изменял, казнил себя тем, что вымарывал это из памяти, как неудачный абзац из романа.

Подобных абзацев за годы набралось не больше страницы. Вопрос: так зачем же я изменял?

Затем, что дурак, затем, что тщеславие, затем, что за тридцать, затем, что боялся бояться, затем, что писака, затем, что писал по себе черновик. Затем, что пытался нагадить писавшему набело черным меня. Затем, что завидовал Герке, который любил, как дышал, и дышал, с кем хотел, а дышать с ним хотели не так, как со мной, в полдуши, а до потери дыхания. Затем изменял я своей идеальной жене, что изменил ей уже нерождением сына, и порой лез на стенку, чтоб ей изменить и она бы об этом узнала: обрекать ее на бездетство было невмоготу, а завести чужеродного сына – невыносимо. Все одно что присвоить чей-то готовый роман и подписать своим именем.

О раскладе таком Тетя даже не заикалась, но оттого становилось лишь горше: предложи Светлана усыновить нам ребенка, я бы впал в ярость, но ярость проходит, а мысль остается. Хватит сил – и к ней можно вернуться, потому что забыть ее больше нельзя. Только это не самое страшное.

Самое страшное то, что я был готов и простить. Измени Светка мне с тем же Германом, я бы, клянусь, не заметил, что у нас будет наш немой сын. Я бы вскрыл себе вены, как Эра-Долорес, но если б не вытек в дыру, был бы счастливым папашей и преданным другом, преданным собственным другом, чтоб не предать нам семью.

Штука в том, что когда ты готов наплевать на измену, а измены как будто и нет, подозреваешь измену во всем.

– Я напишу завещание. Завещаю тебе всю жизнь умирать от любви и при этом жить вечно.

– Жестоко. Я против.

– Детали.

– Реальность. Нельзя завещать то, чего ты лишен.

– Завещание – это последняя воля. Я завещаю тебе свою волю – в придачу к своей же любви.

– Есть вероятность, что ты не успеешь.

– Жестоко.

– Лучше забудь про мартышек и вспомни об Анне.

– У меня в запасе пять лет.

– А у меня – пять недель, после чего я обязана сдать перевод.

– Переводчик Харон.

– Оценила иронию.

– Приветы Плутону.

Дверь закрылась. Цербер дышит воинственно в щелку над полом. Доступ к телу, похоже, закрыт.

Сложно не ссориться с той, кому изменил и кого бесконечно ревнуешь.

Сложно быть хуже в себе, чем в глазах у другого.

Сложно знать, что ты пишешь роман, который уже не мечтаешь читать – слишком много в нем развелось компромиссов с припрятанным в тайнички бытием…

С Геркой проще: тот ничего не мечтает читать, ничего особо не прячет, живет напоказ, делая заступы в небытие, и обожает послушать про баб.

– Короче, я понял: нужна экспертиза. Что ж, милейший, к вашим услугам. Только давай без страничек! Воспринимаю я лучше на слух – если нельзя уж на ощупь. Огонь!

Я палю:

– Пять лет Дон успешно черствеет и брюзгнет душой. Что называется, матереет – на ленивый покой, снисходительную пытливость и хладнокровное благоразумие, присущее трусам и мудрецам. И уже не бежит от Альфонса в приступы сомнамбулизма, излечившись от всяких истерик. На амурные приключения, санкционированные Клопрот-Мирон, отправляется, как на работу: максимальная сдержанность и абсолютный контроль над эмоциями, слишком редко переходящими в чувства, чтоб доставлять серьезные хлопоты.