После звонка мне снятся качели. Вместо меня в них сидит Дон Иван. Сперва я этого не замечаю, так что качаюсь в них сам. Потом тоже качаюсь, но только как он. Значит, качели снятся не мне, а Дону во мне. Сколько во мне осталось меня – непонятно. Я качаюсь до полного истребления автора.

Дон сидел в качелях, держался за цепи и по-детски прилежно раскачивался, с каждым разом все сильнее отрываясь от земли. Когда его уносило вперед, он взлетал ногами до звезд, в бархат черного неба, и застревал на секунду в нем ступнями. Затем стремглав падал вниз, чтобы взмыть вверх спиной и зависнуть лицом в дальней точке попятного хода над белым от яркого солнца песком. Так повторялось часами. Под конец Дон устал и молил сон о том, чтобы остановились качели – все равно уже ночью ли, днем.

Первым делом, проснувшись, проверил он почту. Посылки по-прежнему нет. Он выгулял пса, намешал ему корм, позавтракал сам, покурил, снова вытряхнул ящик – там пусто. В Доне крепнет надежда, будто его разыграли. Если так, это был не Альфонсо: двойник не умеет шутить.

Плохо, что, кроме Альфонсо, и подумать-то, собственно, не на кого.

На прикроватной тумбочке Анны лежит позабытая книжка – последний ее собеседник в последнюю ночь в этих стенах. Дон берет томик в руки, и он отворяется фразой: «Твоей смерти скоро год. Она начинает лепетать и делать первые шаги». Дон постигает значение сна: в нем листал он свое одинокое время. «Видишь, Анна, я тороплю твою смерть подрасти. Кроме нее, говорить мне и не с кем».

Упав на кровать, он закрывает книгой глаза и бросает качели назад. Пролететь пару лет для них – плевое дело…

«В Мадрид мы вылетели 1 декабря. Паспортный контроль в Шереметьево я прошел без проблем. Права была Анна: в России за деньги можно купить все, включая жизнь, в том числе новую.

Настроение у меня было не самое радужное. Анна это заметила.

– Успокойся. На испанской границе не успеешь моргнуть, как тебя навсегда примет “родина”.

– Да я не из-за того. Просто я никогда не летал.

– Мне повезло. Подарить любимому первое небо – большая удача!

За пять часов перелета я глаз не сомкнул. Сперва наблюдал, как небо играет в пятнашки с землей, рисуя по ней облаками. Потом перелистывал краски заката и слушал труд ночи, затиравшей их черными кистями. Анна свернулась сбоку клубком и мирно спала. Иногда она вздрагивала ресницами от какого-то робкого сна, и мне нестерпимо хотелось поцеловать ее в губы.

В аэропорту Барахас мы взяли такси. Была поздняя ночь, так что города я не увидел. Добраться до центра заняло полчаса. Водитель достал из багажника чемоданы. Я расплатился и, следуя указаниям Анны, оставил два евро “на чай”.

Прежде чем выдать нам ключ, портье попросил у меня кредитную карту.

– Она в твоем новом бумажнике, милый, – подсказала мне Анна. Портмоне было серым, из матовой кожи. Я обнаружил внутри четыре кредитки, две из которых были на имя Ивана Ретоньо.

– У вас пятый этаж. Приятного отдыха.

Мы вошли в лифт.

– У меня неправильный паспорт. Мне больше подходит имя Альфонс.

Супругу мою передернуло:

– Не будь дураком. Деньги – такая мура. И потом, я знаю ПИН-коды, так что могу в любую минуту оставить тебя без гроша.

Утром сквозь синие шторы белой стрункой протиснулся свет и подрезал нам скальпелем ноги. Я лишился ступней; Анна укоротилась на голень. Не подозревая об этом, она проснулась с широкой улыбкой, лизнула мне щеку, вскочила с постели, подбежала к окну, настежь его распахнула и раскинула в стороны руки:

– Бр-р! Мне холодно, Дон! Обними меня. Ну же!

Я смотрел, как на ее обнаженную грудь прыгают паучками снежинки, а она прикрывает глаза, мокнет, седеет и ежится, но не сдается – парит, вплетя волосы в ветер, пока тот вздымает за ней синий парус крыла (память моя между тем делает первый снимок “отчизны”: снег, небо, парение птицы, окно).

– Чего же ты? Трус!

Я подхожу к Анне сзади и щекочу ей затылок дыханьем.

– Хватит дразниться! – смеется она. – Не то сейчас прыгну. Лови!

Я ловлю, приняв беспокойные груди в ладони. Лучшая ноша на свете. Грудь-навсегда моей жизни. Анна берет мои руки в свои, запирает браслетом на талии, переводит на бедра, затем отправляет левшей спасительной горсткой тепла прикрывать себе пах, а пару правшей отсылает к застежке пупка. Так она по кусочкам отнимает озябшее тело у стужи. Я дрожу, но не сам, а ею в себе. Будто птицу поймал в клетку собственных ребер.

– Мерзлячка! А еще выставляешь бесстыдно свою наготу напоказ.

– Любое бесстыдство основано на целомудрии. Чем прочнее фундамент, тем выше стена.

– Ерунда.

– Причем полная. Ты опять чересчур доверяешь словам. Сколько раз повторять: язык врет всегда.

– Только когда не целует!

В Мадриде мы провели три дня. Снега больше не было. Даже следов от него никаких не осталось, когда мы, позавтракав, вышли в то утро на улицу. Располагался отель в двух шагах от метро и в пяти минутах ходьбы от вокзала Аточа, с которого отходили экспрессы в Сеговию и Толедо.