— Завидя тебя, горе ты наше, даже бессловесная тварь мертвеет, а потом бежит без оглядки, — покачал сокрушенно головою старик, перед Иваном Васильевичем не вставая, не кланяясь. — Пришел узнать, что у тебя впереди?

Грозный дальше порога не шел, и Василию Ивановичу приходилось тесниться уж на самом порожке, он и дверь-то не имел возможности за собой притворить как следует.

— Не томи слугу своего! — сказал старец сердито. — Это нынче он тебе не ровня.

Грозный испуганно оглянулся, шагнул в избу, князь Василий, более всего озабоченный незатворенной дверью, вошёл и затворил ее наконец.

— Прости меня, Микула Свят! — Иван Грозный опустился на колен» перед старцем.

— Твои поклоны не дорого стоят, — засмеялся спаситель Пскова. — А прощать тебя не смею. Посмеет ли Господь Бог?

— Со всех сторон ополчились на меня! — сказал царь. — Поляки, шведы, теперь в хана надо ждать.

— Все, что от тебя, — станет прахом и пылью. Не забудут имени твоего. Еще и поклоняться ему будут.

— Еще скажи, старик! Еще! Что завтра будет?

— Что тебе говорить — все равно к ворожеям поскачешь… Ты давно плакал, царь?

— Давно. По жене моей, по Настасье.

— Ах, Ваня, Ваня, плакать тебе, как малому дитяте. Всю слободку свою слезами зальешь. Слава Богу, не кровью! А соски тебе не дадут.

Иван Васильевич поискал на поясе, достал золотой, положил на край стола.

— Норушка! Иди скорей! Нас с тобой, как воевод, наградили! Ты уж и Норушке пожалуй золотца!

— Больше нет со мной, — сказал Грозный.

Князь Василий Иванович, торопясь, сорвал с пальца перстень.

— Вот, возьми.

— Мне не нужно, — замахал руками Микула Свят. — Это Норушке.

Мышь снова явилась на столе, обнюхивала золото.

— Ступайте с Богом! — сказал гостям блаженный и крикнул вдогонку: — Эй, Василий! Бедненький! Я о тебе сам поплачу, с небес.

Назад ехали быстро. Иван Васильевич злился.

— Озолотили, дураки, дурака!

Но уже на следующий день великий государь в единочасье собрался и уехал в Москву, увез сына и весь свой двор.

Не от врага бежал Иван Васильевич — от самого себя. Видно, почувствовал смертельную немочь. Добравшись до Александровской слободы, до крепости своей, слег. Был в беспамятстве, а как очнулся, послал в Москву гонцов за боярами, за митрополитом.

Встретил духовенство и синклит лежа на высоких подушках, сказал внятно:

— Выберите, пока жив, царя, дабы не осиротело царство в жестокую годину нашествия. Выберите из князей Рюрикова рода, из гедиминовичей… Воля ваша. Однако ж родовитее многих мой сын Иван. Он и рюрикович, он и гедиминович, и с багрянородными Мономахами — одна кровь… Совершите деяние без мешканья, желаю ко Господу отойти в спокойствии за царство… Меня же простите, коли сил в себе найдете простить…

Побледнел, закрыл глаза. К царю врачи кинулись, а бояре вышли. Духовенство вскоре тоже выставили.

Думу думать бояре уселись в слободе. Судили, рядили, составили приговор — присягать царевичу Ивану Ивановичу. Поспешили известить о том умирающего, но умирающий ожил.

И уже через неделю нещадно побил палкой сына. При живом отце посмел позариться на достояние отцовское — на священные царские регалии, на трон, на власть, славу.

Москва ждала новых многих казней, да Господь миловал. Болезнь царя не была притворной, он, хоть и поднялся с постели, сил в себе не чувствовал, а жизнь приготовила ему еще одно испытание. Захворала и умерла цветущая красотой и здоровьем Василиса Мелентьева. Горе придавило гнев, утихомирило.

…Князь Василий Иванович Шуйский возвращался с войны, которую так и не видывал, в великом нетерпении, ибо зело наскучался по Василисе, но вместо жданных радостей окатили его новостью, как водой из ушата.

Василиса забрюхатела, и Дарья отправила девицу с глаз долой, к отцу-матери.

— Скалку! — крикнул князь, побелел — уши стали белы.

Бил Дарью по толстым ее ручищам, по жирной холке, по гузну толстомясому. Бил с наслаждением, приговаривая:

— Крикнешь — угощу в темя! До смерти!

Тотчас снарядили гонца с наказом: обидчиков, кто бы ни был, хоть отец родной, — выпороть. Саму Василису доставить в Шую, в большой дом, где она должна жить хозяйкой, пока не родит. А как родит, воротить в Москву. Ребенка растить в Шуе, приставив кормилицу и добрых нянек. Денег гонец повез — десять рублей, большие деньги.

Поплакал Василий Иванович: Микула Свят сказал правду. Так думалось князю. И про царя пророчество, как сон в руку, горевал ведь небось о Василисе Мелентьевой. Разливанных слез, конечно, не лил, а вместо соски стал государю Земский собор, созванный в январе 1580 года. Воевать да побеждать без денег невозможно. Соборным приговором обложили всю «землю» повинностью давать в казну дополнительные деньги. Было указано взыскать деньги со всех городов, со всего купечества. Добрался-таки наконец царь Иван Васильевич и до монастырских сокровищниц.