— Как жаль… — произнесла она тихо, думая о чем-то, что, по-видимому, не успела мне рассказать. У нее конечно же было, что поведать мне, недаром та англичанка намеревалась писать о ней книгу. Но что делать! Больше разговора — мы это знали — уже никогда не будет, и, будто подслушав мои мысли, мадам Каллерой так же тихо продолжала: — Мне бы хотелось еще рассказать о себе и, главное, — поделиться мыслями о нашей жизни, о молодежи. Нам следовало бы встретиться еще накануне…

— Знать, так судили боги на Олимпе! — весело ответил я, хотя и сам был далек от веселости.

Мадам Каллерой решительно поднялась со стула и зажгла люстру — тотчас богиня Афина ниспослала с потолка поток света.

— Я хочу вам что-то подарить на память…

— Не беспокойтесь! Если позволите, я возьму с собой вот этот апельсин.

— Апельсин? — удивилась она.

— Да. Я никогда не видел апельсина на ветке да еще с листьями.

— Возьмите, возьмите, ради бога! Однако у меня есть для вас приготовленный подарок…

Она вышла в ту комнату, где висел ее великолепный портрет, зажгла там свет. В тот же момент раздался телефонный звонок, но она не подняла трубку, а нажала клавиши, и автомат сообщил звонившему, что он уполномочен передать хозяйке все сведения. Она не желала разрушать вечер деловым, по-видимому, разговором и вернулась к столу. В руках у нее было нечто необыкновенное.

— Вот этот маленький сувенир я дарю вам на память, — и протянула мне рулевое колесо аргонавтов с колоколом и трезубцем Посейдона, а сверху сидела сова — птица богини Афины, птица мудрости.

Я взял двумя пальцами трезубец и легонько ударил по медному колокольцу — раздался тонкий звон, показалось, что он доносится откуда-то издалека, со старого корабля «Арго», затерявшегося в морском тумане, затерявшегося в веках. И еще он напомнил, что пора уходить.

Она оделась и вышла меня проводить.

— Как вам нравятся вечерние Афины? — спрашивает она, вероятно затем, чтобы не молчать.

— Они прекрасны, как и дневные. — И, помолчав, добавляю: — И почти так же трогательны, как в предрассветный час…

Она взглянула на меня с тревогой и строгостью — так смотрят женщины, когда говорят им о недостатках их детей, и мрачно замолчала. Через некоторое время, уже на подъезде к гостинице, снова спросила:

— Как выглядят Афины в своем вечернем убранстве сравнительно с другими городами Европы, где вам приходилось быть?

— Я равнодушен к этому.

— Почему?

— Потому что вечернее убранство — это реклама. Порой мне кажется, что их выдумал и сотворил Геракл — так они громоздки и глупы.

Она оживилась и вопросительно подняла брови.

— Ну в самом деле, мадам Каллерой, разве это не глупо, разве не возмутительно возносить над городом десятиметровые буквы и возвещать миру о том, что какой-нибудь омерзительный Онасис или другой вор торгует зубными щетками?

Она засмеялась так, как будто я раскрыл перед нею секреты некоего коварного фокуса.

— Мне было очень интересно с вами, — сказала она на прощанье.

Мы стояли на остановке около гостиницы. Я уже опоздал на ужин и не жалел, а рад был тому, что какое-то время еще смогу побыть один и перебрать в памяти этот вечер, один из самых редких и содержательных в моей жизни.

— Мадам Каллерой, я вас никогда не забуду. — И поцеловал ей руку.

Утром в самолете, как только наша группа расселась, я открыл чемодан и вернул драматургу выстиранную с вечера его белую шапку. В чемодане поверх измятых рубашек и скомканных галстуков покоилось колесо аргонавтов. Я не удержался и, как маленький, достал его поиграть. Установил на ладони, взял трезубец и позвонил. Соседи увидали, а остальные услышали чудесный звон — и вмиг навалились на мое кресло.

— Какая прелесть! — восхитилась Нина, жена моего друга. — Где ты такое чудо отрыл?

— Мне подарили вчера.

— Так ты все-таки совершил тринадцатый подвиг Геракла? — прищурился Николай.

— Да оставьте вы человека! — взмолился Слава из Костромы. — Пусть у него будет маленькая тайна.

— Алё! Сейчас взлет! — крикнул московский прозаик.

— Ладно, захочет — сам расскажет! — махнул рукой Николай, и все разошлись по местам, стали привязываться ремнями: давно уже горело табло на английском, и самолет, вырулив на старт, уже нагнетал мощь турбин, ярился, будто петух перед боем, и вот сорвался с места.

Да, в тот час, в той, самолетной обстановке я не знал, как рассказать о том, что вчера мне открывалась на редкость простая и великая тайна человеческого бытия. В чем она? Этого я и сам еще не осознал, но мне кажется, что она кроется в нелегком умении сохранить в неприкосновенности единожды зажженную вместе с твоей жизнью свечу — свечу доброты, человеческого достоинства, братства и всего, что возвышает человека, — сохранить это трепетное пламя на всех ветрах, под разрушительным бездушием, гиканьем, свистом, насмешками вооруженного ультрасовременными теориями снобизма, и не только сохранить, но и передать факел другим. Не в этом ли кроется олимпийски высокое и по-земному необходимое предназначение человека?