Не отошел Дмитриев и десяти шагов, как заметил бригадиршу отделения «Бугры». Сухощавая, желчная, она шла нервным шагом, резко отмахивая левой рукой. Дмитриев не увидел в ее облике ничего нового и все же решил спросить, не случилось ли чего.

— Ничего не случилось! — ответила она сухо, не остановившись.

— Одну минуту! — Дмитриев сделал несколько шагов ей вослед. — Скажите, Тамара Владимировна, как вы собираетесь проводить весеннюю посевную, когда уходят сразу два механизатора?

Она поджала губы. Молчала, разглядывая парторга в упор, будто раздумывая, говорить ли с ним.

— Вы отпускаете сразу двоих братьев Костиных. Я уж не говорю, что уезжают и их жены, телятницы нашей фермы.

— Ну и что? Не они одни! Да и свет на них клином не сошелся!

— Это хорошие специалисты.

— Уходит мусор, хорошие остаются!

— Вы уверены в этом? — спросил Дмитриев, понимая уже всю нелепость своего вопроса, поскольку ни в чем она не была уверена, никаких своих мыслей на этот счет не имела, слово в слово повторяя выражение директора.

— А если и не уверена, так что? Вон у нас еще каменный дом построен — еще приедут, только квартиру дай! Делов-то палата!

Дмитриев молча покачал головой и, не простившись, направился к Костиным.

За молодой ольховой порослью показалась темная драночная крыша бывшей начальной школы, где жили сейчас две семьи. Небольшой подъем в горку. Ленивый лай собаки за сараем. Кругом порядок: от стен отброшен снег, покрашен ящик для газовых баллонов. «Как-то сложится разговор?..» — подумалось Дмитриеву. Он тщательно обколотил ботинки о порог и решительно отворил дверь.

— Добрый вечер!

— Здравствуйте! — услышал Дмитриев, не сразу различая людей и предметы, попав из солнечного света в полумрак.

— Здравствуйте! — послышался еще один голос из темного простенка меж двух полузавешенных окон.

Дома были оба брата Костины. Брат хозяина дома, Валентин, только одно лето проработал в совхозе на комбайне. Он дотянул до весенних школьных каникул, взял расчет, но уехать сразу не смог, а потом не рискнул ползти через всю страну на старое место, в Казахстан, во время учебного года. Директор потребовал освободить квартиру. Валентин поупирался, попросил разрешения пожить до конца учебного года, но директор настаивал, даже звонил в милицию, что человек рассчитался и не работает нигде. Валентин устроился временно и перебрался к брату вместе с женой и дочерью, пятиклассницей. Из-за нее-то он и не снялся с места, а в каникулы застопорило дело с переездом. «А хороший был комбайнер…» — подумал Дмитриев, слегка прислоняясь к стенке от усталости, но не физической, а нервной. — Однако при нем начать или не стоит?»

— Костин, вы знаете, зачем я пришел?

— Знаю, Николай Иванович… — Он вышел к свету, хорошего роста, сухощав в меру, сел на табурет напротив и чуть набычил упрямый, закинутый к маковке лоб в белой опушке волос.

— Говорить будем начистоту? — Дмитриев посмотрел на Валентина.

— Давайте начистоту, — с трудом выговорил Костин, — а при нем можно, он все знает.

Дмитриев, опасавшийся, что Костин не станет говорить, немного растерялся. Собираясь с мыслями, он окинул кухню и часть комнаты нарочито внимательным взглядом. Заметил много сваленных на пол вещей (должно быть, Валентина), увидел аккуратно приделанные полки, искусно выпиленные рукой хозяина или его сына, заметил хорошее зеркало в углу, телевизор в простенке — по всему было видно, что люди намеревались жить тут оседло, но вот сидят на чемоданах.

— Собираешься уезжать тоже?

Костин кивнул.

— Что же… Твое дело. Ты — глава семьи, тебе вожжи в руки, как раньше говаривали. Ну, а… что скажешь по нашему делу? Что же ты молчишь?

— Легко ли сказать? — Костин выдохнул, как простонал.

— Значит, сгоряча сказал, не решив окончательно, не подумав, а теперь стыдно слово менять. Так, что ли?

— Нет, Николай Иванович, не подумав, такое не говорят. Я не одну ночь провертелся без сна, думал, кто же я? Почему с меня требуют только работу, работу, работу и никто не поинтересуется, чего у меня есть и чего мне надо окромя работы? Или я бездушный трактор? Вы, говорю раз директору, поговорите со мной по-людски, может, я чего-нибудь стою как человек, а не как лошадь? Да разве он… — Костин махнул рукой. — Вон брат мой, Валентин, сразу в нем разобрался, а я все думал, что человек в заводе нервном. Отойдет. Нет, не из того теста! Не с той душой, видать, родился — не с человечьей.

— Не-е! — возразил Валентин. Он сидел на корточках, курил, — Тут смолоду, видать, поработано! Приучен!

Дмитриев пришел не за этим. Разговор у него был к Костину-хозяину, но разговор короче, предметнее, серьезнее.

— Павел, — обратился Дмитриев к нему. — Ты знаешь, зачем я пришел… Ты готов?

Павел повернул голову к окошку, придвинулся к свету, и стало видно его лицо, еще совсем молодое, энергичное. Молчал.

— Я тебя не тороплю. Хочу только одного: подумай, прежде чем ответить.

Павел тяжело передохнул, честно глянул прямо в глаза Дмитриеву и убежденно сказал:

— Не зря, Николай Иванович, придуман кандидатский… За это время к человеку присматриваются и человек примеряется к своему будущему, да и к самому себе тоже, только на себя по-иному глядишь… Я по-всякому себя крутил, с тем, с другим в мыслях рядом стоял, а рядом с директором — душа не велит…

— Директор совхоза — это не партия.

— Понимаю. Не маленький. Директор для меня — часть партии, вот я и примеряюсь к ней, подвожу себя к мерке, как на призывном пункте. Гляну на партию — маловат. На директора — великоват… — Он потупился, но тут же вскинул голову, дернул вверх белые кочки бровей: — Я так скажу, напрямую: какой прок партии от меня, если я здесь ничего не могу поделать, если не могу ни себя, ни людей оборонить от самодурства директорского? Прок-то какой от меня? Ну, выступлю — он меня подъедать начнет — сколько было так-то! А и не начнет, так вера все равно ему будет!