Больше месяца вылежал Иван в постели, прежде чем начал двигаться. Немного погодя стал делать по дому мелкую работу — мел полы, мыл посуду. Из порта приходили один раз рабочие — на первой неделе — и больше не появлялись. Деньги Ивана подходили к концу, и он все чаще и чаше подсаживался по приглашению хозяйки к их бедному столу. Ребятишки не чувствовали в русском родного человека, понимали, что это нахлебник, и ожесточились против Ивана. Теперь он днями не выходил из своего угла, все ждал Шалина.

И наконец тот появился.

В сумерки распахнулась дверь, и вместе с осенним холодом прямо к кровати шагнул Шалин в жесткой рыбацкой робе.

— Здорово, земляк! А ну, хватит валяться — сбегай за водкой!

Иван не мог справиться с радостью, с волнением, с ненавистью и с теми словами, которые он сотни раз повторял воображаемому Шалнну, стыдя его за обман, за то, что забыл его, что не отдал деньги.

— Ты чего это уставился, аль кондрашка тебя хватила?

— Изувечило меня, Андрей Варфоломеич. Нога… Бревном… А деньги? Деньги-то, слышь?

— Какие там деньги! Тряхни мошной! Деньги! Улов был — ни к черту, а ты — деньги!

Иван не верил ему, он не мог верить. Нужны были деньги, и стремление вырвать у Шалина долг затмило все остальные желания и мысли, ранее теснившиеся в душе Ивана.

— Ирод! Ирод ты! — затрясся Иван, путаясь в одеяле и стараясь встать, чтобы дотянуться до Шалина. — Завел, ирод! Ограбил! Деньги, деньги давай! Деньги!

Шалин хотел оттолкнуть его, но лицо больного было полно злобы, отчаянной решимости и пылало такой ненавистью, что Шалин не осмелился ни ударить, ни толкнуть его обратно в постель.

— Сколько раз брал! Сколько пил-ел у меня — не в счет? А я теперь с голоду подыхай! Отдай деньги. Иуда! Отдай! Не будет тебе счастья ни на том, ни на этом свете! Отдай!

Шалин отскочил к двери и, сгорбившись, юркнул в нее, только шаркнула по косяку его рыбацкая роба.

Иван вернулся в порт после болезни и там узнал, что на его месте работает другой человек. Рабочие указали на статного белокурого шведа, угрюмого и оборванного. «Всем есть надо», — смиренно подумал он, но тоже попросился в бригаду. Однако рабочие только развели руками, а начальство, до которого он дошел, даже не посмотрело в его сторону. В конторе стоял гвалт, все что-то доказывали, подбегали к окошкам, кричали, а сам хозяин потрясал блокнотом, но в глазах таилась и сладко таяла услада хорошей наживы. Иван хотел обратиться к нему, но тот поморщился, и Ивана вытолкали на лестницу.

Все началось сначала.

Он опять бродил по городу и порту, перебивался случайными заработками, выходя в город, как на охоту, но чем ближе приближались морозы, тем труднее становилось найти место, потому что из хуторов в город возвращались сезонные рабочие. Иван чувствовал это по сутолоке в предрассветных сумерках у ворот заводишек и фабрик, у магазинов, у пилорам, в том же порту, но продолжал верить в удачу.

И удача пришла.

Однажды он возвращался на ночлег, и вдруг его потянуло в переулок. Сила этой тяги была так сильна, что Иван сам изумился. Остановившись, он сообразил, что его тянет на вкусный запах свежего печеного хлеба. И он пошел на этот запах. Его пропустили в ворота хлебопекарни. Кто-то из пекарей бросил ему обломок горячего батона. Иван за это поколол им дров. На следующий день повторилась эта сделка, а еще дня через два Ивана взяли на эту работу. Его делом было колоть и возить дрова на тележке прямо в горячий цех и топить печи. Там, в цехе, он полностью подчинялся пекарям, весело покрикивавшим на Ивана, чтобы не отпускал или еще наддал жару. Плата здесь была меньше, чем на пивном заводе, зато на пекарню можно было идти без завтрака и приходить с работы не голодным: булки да чай с пригоршней сахара, что давали пекаря, — еда, хотя и однообразная, но еда.

В первый же день на Ивана свалилась приятная неожиданность: на пекарне, у печки, он встретил ротмистра Ознобова. Его было не узнать. В белой куртке, в белой косынке вместо обычного колпака, в белом же, но сильно захватанном переднике, с грязным полотенцем-прихваткой в руке он был неузнаваем, а синие, очень короткие штаны, обнажавшие сухие ноги, обутые в растоптанные тапки, делали его немного смешным и даже жалким.

— Антей! — с радостью воскликнул Ознобов и сразу смутился, заметив удивленный взгляд Ивана. — Вот видишь, работаю. А это косынка, колпак-то я прожег, другого не дают, а тут такое дело, оказывается: голову, то есть волосы, закрывать надо.

— Ну вот, вы теперь и при деле, — сказал Иван и неторопливо, безбоязненно осмотрел ротмистра.

Бледное лицо этого бывшего офицера было сейчас нездорово-багровым, пот струился из-под косынки и мелкими струйками стекал по шее на голую грудь, открытую ниже первого ребра, по локоть открытые руки покрыты страшными ожогами от раскаленных листов. Свежие ожоги были багровы, вчерашние — синие, старые начинали желтеть и шелушиться. В лице опять проступила знакомая боль — в бровях, в морщинах по углам губ.

— Я это только так. Пока. По письму княгини устроился, а вот получу из Франции деньги и махну туда. Может, вместе, а?

— Куда уж мне! — отмахнулся Иван и подумал: «И чего ради врет?»

— Полковник! Горят! — по-русски крикнули из глубины пекарни.

— Бегу! — откликнулся Ознобов и бросился к печам, сверкая в полумраке голыми ногами.

— Ифана! Тафай трафа! Пальшой аконь ната!

— Дам большой огонь, дам! — откликнулся Иван и улыбнулся от того, что здесь так весело работать.