…Топилась печь. Гость ужинал за столом один, а Иван медленно слонялся по избе, посвечивая подштанниками, да косился на бутылку, но не подсел. «Зачем опять появился этот человек?» — тревожило его, но он больше не повторил вопроса. Ждал.

— Ну, спасибо, Иван. Зря не выпил! — Гость посмотрел по сторонам, покачал головой и сказал, брезгливо поморщившись: — Все так же, как раньше. Плохо живешь. Как крот живешь, ничего не видишь. Ну ладно, потом поговорим — утро вечера всегда мудренее. Где меня положишь?

— На полатях, если желаете…

— На полатях? Это хорошо, по-русски…

Он разделся и грузно полез на полати, протянувшиеся под потолком от печки до двери, Укладываясь, он все же сказал:

— А я за тобой, Иван, пришел. Пора жизнь менять.

Иван, волнуясь, приподнялся с постели, но ничего не ответил, только руки его мелко задрожали, когда он убавлял в лампе фитиль и тушил ее.

В постели он почувствовал лихорадку. Пота не было, трясло, и мысли, одна другой невероятнее, наплывали на него. Он осторожно ворочался, но уснуть не мог. Наконец встал, надел ощупью валенки, зипун и без шапки вышел на волю.

Ночь была тихая, ясная. Изредка на полную луну находили тонкие, как пар, облака, и тогда тени бесшумно скользили по белому диску озера, взбирались на том берегу по заиндевелой стене леса и просеивались в него, как дым. По-прежнему жаворонком вызванивал под снегом ручей, но мороз на горе трещал в деревьях звонче, суше. Иван хорошо знал, что в этой тишине зимнего леса, во всей этой притихшей природе теплится неистребимая жизнь. Ему казалось, что где-то рядом спит лось, и завтра зажелтеет на снегу его новая лежка; он знал, что сейчас ходят лисы, и одна из них, наверно, подошла к его капкану; на соснах и на старых осинах он ясно представил, как спят белки, заткнув от мороза свои глубокие дупла мохом; показалось также, как под толстым льдом ходит по дну ночной хищник — налим и облюбовывает живца, лениво пожевывая широкой пастью. Эти раздумья, непрошено пришедшие к нему, заставили его остро почувствовать себя частью и хозяином этой природы, от которой так легко и самоуверенно хочет оторвать его человек, спящий на полатях.

Иван помочился за углом в снег и пошел в избу. В сенцах он задел валенком за топор и остановился. Задумался. И вдруг мысль заработала быстро, четко. Он поднял топор, прижал его промерзшее жало к животу и представил лицо гостя — острое, с бровями вразлет — разрубленным пополам. Сдерживая дрожь в зубах, он вошел в избу, накинул на двери крючок и остановился под полатями.

«Перво-наперво — пусть покрепче заснет…» — подумал он, и эта мысль не испугала его, только сердце забилось резко и жестко, да память накатила на него непрошеные воспоминания…

Перед отбоем опять был митинг. Комитетчики выступали по очереди. Каждый из них требовал быть верным революции «до конца». Какой-то матрос, стоявший с Иваном Обручевым бок о бок, подумал вслух:

— Опять до конца. Землю народ получил — вот те и конец.

А чернявый человек на трибуне рывками подавал свое длинное тело то в одну, то в другую сторону и надсадно кричал сиплым, простуженным голосом:

— Товарищи революционные матросы! На залитой кровью России сейчас остались лишь только два светлых пятна, две надежды обманутого народа — это наш революционный Кронштадт и славная армия бесстрашного гладиатора революции Антонова, на Тамбовщине!

— А это что за гладиатор там? — спросил Иван у матроса и пояснил: — Я сам тамбовский, а про таких не слыхивал.

Матрос сердито повернул голову с большими красными ушами, оглядел Ивана, потом сморгнул злость и ответил, касаясь Ивановой щеки мягким белесым усом:

— Кто такой? А вот такой же, — кивнул он на трибуну, — Видать, тоже власти не досталось, ну и забегал. Блин один, хоть и со стол, да едоков — со сто! Кому-нибудь да не достанется…

Матрос подмигнул без улыбки строгим карим глазом и отвернулся от Ивана так же сердито, как и повернулся к нему.

— Товарищи матросы! — хрипел оратор и размахивал синим от мороза кулаком. — Сейчас уже никто не сомневается, что нынешний, одна тысяча девятьсот двадцать первый год станет годом последней русской революции! Советское правительство отклонило наши требования, но мы все равно добьемся их выполнения!

Иван смутно помнил требования, выработанные комитетчиками в кают-компании броненосца «Петропавловск», но одно требование он запомнил хорошо и был целиком с ним согласен: дать свободу мешочникам, не притеснять их со стороны государства.

«Пущай ездят, торгуют хлебом, дороже денег не возьмут», — думал Иван, но считал, что мятеж из-за этого подымать не следовало, и в душе осуждал комитетчиков.

— …пусть сейчас там, на съезде, знают и помнят об этом! К нам приковано внимание всего мира, — кричал человек с трибуны. — И мы докажем силой нашего грозного флотского оружия, что революционный Кронштадт стоит не на острове…

Оратор неожиданно замялся, беспомощно огляделся и подался назад, к человеку в гражданском. Тот нервно шагнул к чернявому, что-то шепнул на ухо, после чего оратор набрал в грудь воздуху и продолжал, не смутившись: