– Это мой товарищ, профессор, - Князь кивнул на меня.
– Оставляю на ваше попечение.

Массивная дверь снова отворилась и затворилась, выпустив Князя вон.

– Ну-с, - прозвучал добродушно Чистяков.
– Любопытствуете, молодой человек?

– Я хорошо сохранился.

– Верно, верно, - профессор под маской забулькал.
– Календарь люди придумали, чтобы юбилеи праздновать. Четвертак, полтинник и так далее. А времени-то и нет у них. Его и вовсе нет. Есть движение тел по орбите и естественный износ органических деталей. Глупо дни рождения подсчитывать. День рождения однажды случается.

Словоохотливый профессор сразу начал меня раздражать. У меня осталось очень мало несуществующего времени на последнюю попытку что-то испортить. Еще меньше, чтобы использовать шанс и вынуть из Чистякова максимально информации. И максимально ее использовать.

– Как и день смерти, профессор.

– Верно, верно.

– День смерти вы с Борисом Александровичем, кажется, общий для всех решили устроить. Ну-с, что скажете, профессор? Сердца тоже нет? Есть мускульный мешок для разгона плазмы по кровеносной системе?

– Я не разрушаю, - обиделся по голосу Чистяков.
– Я создаю. Я специалист по неорганической химии. И, если желаете, да. Я горжусь моим детищем. Где другие упали, я воспарил. Я создал формулу синтеза. RM20/20. Не какого-то оксида, который образуется при нагревании до 300 градусов, а распадается после 340-ка. Я создал абсолютно устойчивый при минусовых температурах сверхтяжелый элемент, о каком только могли грезить липовые академики.

– Оппенгеймер тоже, наверное, гордился на испытаниях первой атомной бомбы в Неваде. Смею думать, когда бомбу на Хиросиму сбросили, у него это чувство прошло.

– Думайте, что хотите, - отвернувшись, буркнул Чистяков.

Я погасил эмоциональную вспышку. Я дунул на нее, точно на свечной огарок, сказав себе: «Отставить неврастению. Отставить эмоции. «Нет» эмоциям, «да» славному доброму входу в положение гордых неорганических специалистов. Пинать неорганическое вещество, все равно, что камни пинать. Бесполезно и больно».

– Извините, профессор. Погорячился. Я художник. Точнее, график. У меня больное воображение. Все в черно-белых тонах. Нюансов не вижу.

Но я видел, что Чистяков совсем обиделся. Задел я его за что-то неорганическое.

Может, зря с Оппенгеймером сравнил. Может, он Оппенгеймера за блоху держал в научном смысле.

– График, - сухо сказал сквозь маску профессор.
– У меня тоже график. А у вас, надеюсь, все ко мне.

– Почти. Какой мощности взрыв создает ядерная цепная реакция RM20/20?

– При той же массе, относительно ружейного плутония, в сто раз мощнее. Теперь все?

– Почти. Ваш ученик Максимович участвует?

– Он создал ускоритель синтеза «Кениг-рей». Вы закончили?

– Почти. Это у вас галлюцинация, Чистяков, что вы парите. Вы слышали про эффект парения на большой высоте без парашюта?

Я вышел в коридор. Допускаю, что профессор мне мог достойно ответить. Но достойные ответы неорганической материи меня как-то слабо интересуют. Шагая по коридору, я свернул за угол, и наскочил на Словаря с прижатой к груди кипой пластиковых файлов. Файлы разлетелись, скользя по гладкой поверхности линолеума. Я помог Словарю их собрать и вернуть на прежнее место.

– Ты здесь как попал?
– удивление Словаря было искренним, чего не скажешь о гримасе нечаянной радости.

– Кая я сюда попал, - отозвался я с ударением на «сюда».
– Ты не поверишь.

– А в Ордене как?

– Ты не поверишь.

– А как вообще?

– Что бы я тебе не ответил, ты не поверишь. Давай, лучше, я тебя спрошу о чем-нибудь. Что бы ты ни ответил, я поверю.

– Проблемы, старик. Освобожусь, посидим за кружкой.

Весь диалог наш проходил за сбором пластиковых файлов. Мы ползали на коленях. Что перемещалось выше, мы не видели. И предложение Виктории Гусевой нас обоих застигло врасплох.

– Меня спроси.

– Туалет здесь есть?

– Идем.

Не оборачиваясь, она пошла по коридору. Я нагнал Викторию, когда она сворачивала за угол, ведущий в следующий коридор.

– Выбраться можно отсюда?

– Куда бы ты хотел?

– Пока не знаю, куда можно.

– Сюда.

Она остановилась у двери с пластиковым опрокинутым треугольником и кружком на верхней грани. Здесь мы расстались. Давно я не бывал в таком опрятном туалете. Круглый белый кафель на полу, чистый как в операционной. Жидкое мыло в плоских флаконах на всякой раковине. Бумажные отрывные полотенца в блестящей улитке на стене. Писсуары. Белые прямоугольные керамические писсуары с дырочками для опорожнения, и тоже отменно чистые. За открытой дверцей кабины меня ждал унитаз. Чистейший белый унитаз со стальной кнопкой на сливном бачке. Рядом ждала бумага. Настоящая голубая, отменно мягкая туалетная бумага в блестящей улитке. «Здесь жить можно», - признался я себе впервой, как угодил в Казейник. В одну из двух кабин уже кто-то въехал.