– А, по-моему, я красивый. А, по-моему, я талантливый. И еще я очень добрый. Благодушный. Милостивый. Сострадательный. Очень. Если ты назовешь мне информатора, ты быстро вознесешься. До ночи обдумай мое предложение. Пойду. Общество жаждет пивка немецкого преломить. Благословлю напиток. Ты со мной? Шутка.

Коля хотел было уйти, да обратно ко мне полез гордиться.

– А Матвеева мы кремировали. Его здесь вроде как и не было. И тебя здесь не было. А на плотике Нерва мученик сгорит. Сам принесется в жертву для усмирения гнева Посейдонова.

Он махнул ватаге, мигом освободившей подсобное помещение, величественно последовал за нею, и вновь я остался наедине с моими догадками. Относительно приезда Гусевой на николаевский остров. Нечего ей здесь делать, кроме как обо мне позаботиться. Относительно Князя. Вика-Смерть женщина чувствительная, но из резона мести сюда б не потащилась. Значит, Князь жив. Заблаговременно штаб-машину оставил. Перебрался на химический комбинат. Подлинный Генрих Максимович, разумеется, дал знать о нашествии тромбов. Относительно живости Князя. Борис Александрович не просто свалил на комбинат, но свалил довершить начинание. Тогда следует ждать и третьего запуска установки, производящей красную ртуть. Третий запуск синтезатора «Кениг-Рей» прижмет атмосферу вплотную к массе сверхтяжелого вещества, и прикончит Казейник. Относительно свала. Какой-то вид частного транспорта у Князя на комбинате имеется. Вернее иного воздушный транспорт. Геликоптер. Или гидросамолет. Крыша любого из корпусов менее палубы авианосца. Взлетная полоса коротковата будет. Значит, не истребитель. Пусть геликоптер. А лаборант Максимович атмосферную лазейку рассчитал. И профессор Чистяков, разумеется. Беспочвенные догадки родились из обычая анализировать логически поступки мне известных женщин. Привычка вредная. Поступки натур, у каких эмоциональное начало управляет началом рациональным логическому анализу редко поддаются. Минздрав предупреждает о вреде курения. Я курю. Лишенный возможности курить, я задремал. Скрипнул засов. Я проснулся. В кладовую зашел Болконский с охапкой тряпья и литыми сапогами редактора Зайцева. Тряпье оказалось мундиром безумного почтальона.

– Раскольники пьяные в соску. Пора линять. Одевайтесь. Быстрей.

– Откуда у вас мундир?

– Анархисты ночью сбросили с тачки у понтонов. Митя дословно им велел передать, чтобы «мертвые сами хоронили своих мертвецов».

– Похоронили?

– Так оставили. Воронам на расклев.

– Каким воронам, Болконский?

– Фигуральным. Некому было Киреева погребать. Чревоугодник всем велел задние стенки на ковчег скорее ладить. Щели ветошью муровать, и дегтем замазывать. Ему архангелы свыше о грядущем потопе донесли.

Он размотал медный провод, оставивший на моих запястьях багровые рубцы.

Брюки пришлись мне впору. Китель, испачканный бурыми пятнами засохшей крови, я колебался примерять.

– Другой амуниции нет, - предупредил меня граф.
– Вашу одежду сожгли в котельной как бесовскую. Кинули в печь за телом убитого.

Облачившись в китель, я застегнул орлиные пуговицы. Спустя уже минуту мы с Болконским очутились за пределами пивного заводика, и спустились к воде. На волнах покачивался товарный вагон с отверстиями для гребных досок. Вагон держался у берега на двух канатах, привязанных к сваям, зарытым в почву под разными углами. Тут же на берег была втянута надувная лодочка. Во внутреннем кармане лодочки я нашел пачку сигарет, газовую зажигалку и флягу с водкой. Рядом лежал на боку подвесной мотор. Лодочку мы спустили на воду, мотор на нее насадили. Я присел на упругий борт, хлебнул из горлышка и закурил. С какой целью Болконский взялся отвязывать вагон, мне было не ясно.

– Зачем?
– спросил я контрразведчика.

– Топить лишние хлопоты. Проще взять на буксир.

– Зачем?

– Иначе, погоня.

– Оставьте, граф. Моторная лодка вдвое ходит быстрей. Да и сектантов из пивного завода из пушек не выбьешь. Ковчег их шанс на спасение, если остров затопит.

– Под вашу ответственность.

Контрразведчик бросил узлы и вернулся в лодочку. Я запустил мотор, сел за руль и направил быстроходное наше судно в море. Курс я взял напропалую. В пленке сплошного дождя ориентироваться мне было не на что. Болконский тоже выпил из фляги, закусив каким-то сухариком.

– Вы для чего меня спасли?
– спросил я графа.

– Еще не спас. Правее берите, - ответил он.
– Комбинат правее.

– Голубица распорядилась?

– Там нас ждут.

– Нас или меня?

– Вас, - нехотя, сознался граф.
– Но это не относится. Мы пара. Благородное сословие. Белая кость. Мы друг друга держимся.

– Допустим, - я взял правее.
– А графа-то, чай, для солидности присвоили, Болконский?

– У меня родословная, - буркнул контрразведчик.

– У всех родословная. Даже у собак родословная. Вы зачем язык отрезать мне хотели, Болконский?

– Ничего личного, - мой спаситель еще отхлебнул из фляги.
– Когда пытка электричеством или еще иглу раскаленную под ноготь загоняют. Или суставы дробят. Вы дилетант. Могли бы выдать, что я ваш резидент.

– А вы мой резидент?

– Славянский. Профессия. Четыре года внедрялся. Вплотную к Чревоугоднику. Подрывную деятельность вел.

– Значит, еще и подрывник, - я закурил, удерживая одной рукой верное направление.
– Покойный Марк Родионович, Царство ему Небесное, сказывали, будто вы школьный завхоз.

– Двадцать лет под легендой. Глубокая консервация. Даже магистр не знал о моем существовании. Пришлось раскрыться, когда ваша жизнь оказалась на волоске. Теперь на законный отдых.

– Понимаю. А если бы Чревоугодник меня сразу казнил?

– Исключено. Николай исповедует противление насилию злом. Он бы вас горючкой велел окатить, привязал бы к шесту на плотике, затолкал бы его подальше от берега, и ждал бы, когда в него молния попадет.

Болконский перебросил мне флягу. Моя почтальонская форма уже вымокла, и я допил водку для согревания.