— Скажите, какая тайна заключается в похищенной из комендатуры картине? — спросил я.

— Какой картине? Кем похищенной? — переспросил он, и впервые за все это время голос его прозвучал с неподдельной естественностью.

— Разве вы не знаете картину «Выезд короля Фридриха Второго из Сан-Суси»? — сказал я, глядя в упор на немца; — На переднем плане — король, сзади Вольтер и придворные дамы и возле них какой-то вельможа.

— Не только не знаю тайны, связанной с ней, но и вовсе не знаю такой картины.

И опять по тону его голоса я понял, что он не врет.

— А я знаю эту картину! — откладывая папиросу, сказала переводчица. — Ее по заказу Геринга писал мой покойный муж Макс Вебер в тысяча девятьсот сороковом году. Вскоре он был убит. В левом углу картины имеется его подпись. Но я не понимаю, какое имеет отношение ко всему этому делу картина?

Я посмотрел на нее, потом перевел глаза на немца. Арестованный сидел с тупым, неподвижным лицом.

— Хорошо, Эльфрида Яновна, об этом мы поговорим с вами позже. — И, обращаясь к нему, я спросил: — А теперь еще один, последний вопрос: в чем же все-таки заключается особое задание, данное вам и вашей группе Генрихом?

— Военный шпионаж. Главным образом, дислокация и передвижение русских частей, — сказал Циммерман.

— Нет, это не так! Как раз берлинский центр напоминает вам о том, что военный шпионаж вовсе не ваше дело и что интересы великой Германии заключаются в другом. В чем в другом?

— Ах да, действительно, в драгоценностях и золоте, которые находятся где-то здесь.

— Где именно?

— В сейфах городского банка на Гогенцоллернштрассе.

— Господин подполковник, герр Циммерман для чего-то затягивает время и, грубо говоря, врет. На протяжении всего этого времени, несмотря на свое обещание, он говорил сплошную ложь, — сказала переводчица. — В этом городе нет улицы, а есть лишь площадь Весселя, и ясно, что на ней не может быть номера сто семьдесят два. Никаких сейфов на улице Гогенцоллернов не имеется, хотя бы уже потому, что и банк, и самая улица уже больше года как совершенно снесены тяжелыми фугасками американцев.

— Что это значит? — спросил я Циммермана.

— А то, что эта особа права. Я не хочу говорить правды. Вы очень наивны, господин офицер, думая страхом или лаской воздействовать на меня. Да, я племянник Геринга, и это все! Больше вы ничего не узнаете от меня.

Он отвернулся, но потом с нескрываемой злобой сказал переводчице:

— Вы знаете, о чем я сожалею? О том, что вас тогда не расстреляли эсэсовцы вместе с вашим очаровательным мужем.

— На что вы надеетесь, Циммерман? — холодно спросил я. — Разве вы не понимаете, что все потеряно и для вас, и для фашистской Германии? Вы у нас в руках, и ваша жизнь не стоит ни гроша.

— Перестаньте! Не запугивайте меня, это напрасно. Да, я погиб, но что касается Германии — ошибаетесь. Америка никогда не позволит вам уничтожить Германию.

— А мы и не думаем уничтожать Германию.

— Я не верю вам… Можете что угодно делать со мной, но я не скажу больше ни слова.

— Увести его! Посадить в подвал комендатуры, поставить караул! — приказал я Глебову.

Циммермана увели.

— Господин подполковник, из штаба звонили, просили передать вам, что к нам завтра приезжают гости, — сказала переводчица.

— Гости? Какие?

— Корреспонденты московских и американских газет. Кроме того, вы, кажется, хотели о чем-то переговорить со мной. Когда вы сможете это сделать?

— Да, я хотел бы продолжить начатый разговор.

— Это о картине?

— Да, о картине и о… вас.

— Хорошо, я зайду к вам вечером.

— Лучше завтра, так как сегодня я буду занят целый вечер.

— Хорошо, — просто сказала переводчица.

Когда она сходила по лестнице, я невольно залюбовался ею, так хороша была ее стройная фигура.

«Кажется, и я не свожу глаз», — подумал я и придвинул к себе записи допроса.

В 18.25 мы с лейтенантом Ваней долго вызывали фашистский центр. Но напрасно лейтенант настойчиво выстукивал позывные. Никто не отвечал.

— Молчат, — говорил он, снова и снова принимаясь за свой ключ.

Но эфир безмолвствовал. Я был удивлен, так как знал, что станция помехи надежно заглушила истерический крик Циммермана, когда мы врывались к нему. Но почему же они не отвечают?

— Так как, товарищ гвардии подполковник, продолжать вызывать или не надо? — поворачиваясь ко мве, спросил Ваня.

— Попробуем еще несколько минут.

Бесплодно просидев до 19 часов, мы поднялись с мест.

Лейтенант остался дежурить у аппарата.

Корреспондентов было трое — Миронов, Запольский, Рудин. Их сопровождал фотокор Володя. Все четверо были сотрудниками двух московских газет. Это были молодые, жизнерадостные люди, начавшие войну в июне сорок первого года и с тех пор бродившие по фронтам и побывавшие решительно всюду, от подмосковного фронта до наших передовых позиций на Одере. Только фотокор Володя был еще новичком, всего год назад начавшим свою фронтовую работу.