Шрифт:
Подмигнул, сказал живо:
— Любимая моя песенка: «А чего бы погрызть?»
Достал из мешка две алюминиевые ложки, отдал одну товарищу, а своей попробовал, готов ли суп. Прищелкнул языком, воскликнул: «Ах, хороша варь!», снял котелок с огня.
— Ну, не отставай!
Они заедали этот тощий дымный супец ржаным хлебом, и им казалось, что никогда и нигде не ели ничего вкуснее. Вот что она, молодость, коли хочется есть!
Потом Костя затоптал остатки огня, надел крошни, сказал:
— Теперь вниз пойдем — не обманись. Спуск, он опасней взъема, браток.
И впрямь, идти под уклон было трудно; спускались напряженно, чтоб не задеть ненароком округлые камни — вечную стражу гор.
Нигде не было заметно троп; даже лоси и косули, хоронившиеся в ближней тайге и изредка навещавшие горы, не сотворили здесь бойной дороги. Поэтому двигаться приходилось просто на север, обходя лишь тяжкие каменные реки и курумы.
Иногда Лоза тревожила невзначай мелкие камни, и часть из них, скатываясь к подошве, увлекала за собой округлые глыбы скал.
Санечка ежилась, молчала, ничем не выдавая тревогу, холодившую душу.
Как только спустились в седловину, сочетавшую Круглицу с Дальним Таганаем, Булычев хлопнул спутника по плечу, искренне удивился:
— И чо молчим? Говорить-то умеешь?
— Когда надо.
— Вот теперь — в самый раз. Поспали. Поели. И поболтать можно.
— Поболтать? — лукаво покосилась на Костю Санечка. — Говорун — так и обманщик, обманщик — так и плут, плут — так и мошенник, а мошенник — так и вор. Вот такая поговорка живет.
— Не язык у тебя — крапива. Но я привык. Ворчишь без зла.
Внезапно заметил с сожалением:
— Жаль, «Три брата» не видны, в лес запрятались.
— Что это — «Три брата»?
— Скалы. Стена в стену стоят.
Сообщил после паузы:
— Красные победят, я сюда девок водить стану. Пусть красоту эту пьют и со мной целуются.
— Опять за свое, право! И много их у тебя, что ли!
— Страсть сколько!
— Плут ты, Булычев, — рассердилась Лоза, — и фамилия твоя плутовская!
— Х-м… Это как?
— А так… Во многих русских говорах — булыч — это плут, да ты небось сам знаешь!
— А не врешь, а?
— Нет.
Костя вдруг остановился, тронул спутника за плечо.
— А ты отчего — Лоза?
— Дерево такое есть. Ива.
— Я так и полагал, — восхитился Булычев своими познаниями. — А то еще лозой гибкую ветку зовут. Или вот, слышал, — «виноградная лоза». Виноград — это ягода такая сладкая.
Он тут же оглядел Санечку с головы до ног, и тот впрямь показался ему нежным и гнущимся на ветерке живым зеленым огоньком.
— Я, знаешь, всю дорогу стихи вспоминал, были такие писатели Толстой и Никитин. Хочешь — прочту?
— Прочти.
Костя остановился, поправил пятерней волосы и закричал:
Где гнутся над омутом лозы, Где летнее солнце печет, Летают и пляшут стрекозы, Веселый ведут хоровод…Пояснил:
— Эти слова написал Толстой Алексей Константинович, а которые теперь прочту — Никитин Иван Саввич. Вот слушай:
По зеркальной воде, по кудрям лозняка От зари алый свет разливается…И похвалил, как похвалился:
— Вот какая у тебя фамилия.
Как всегда, внезапно повернул речь:
— Говорят, ты полковника одного штыком сковырнул? Как сумел?
Лицо подростка мгновенно задубело, будто его свела судорога, и он не ответил на вопрос.
— Нет, ты скажи. А то ведь трудно поверить.
Лоза долго молчала, пожала плечами.
— Почему — трудно?
— Ну вон ты какой — тоненький, будто девочка. — Вздохнул сочувственно: — Страшно было небось?
— Ужасно это — человека убить. Даже дрожь по коже бежала.
— Это так. А все одно — жалковать их нельзя. Они нас много жалкуют?
На лице Санечки выступили красные пятна и, чтобы партизан не видел их, она отвернулась. Через некоторое время спросила: