Шрифт:
Наконец партизан забрался на овальную вершину Круглицы и, сбросив крошни на землю, протянул руку спутнику, делавшему последние шаги. Булычев понимал, что у подростка с непривычки рвутся жилы и надо пособить. Но Санечка помощи не приняла, а доковыляла до вершины сама. Она окинула почти незрячим взглядом темя горы, лишенное могучих зазубрин и покрытое желтоватым, местами бурым кварцем. Бедная тундровая растительность цеплялась за камни жесткими, суровыми корнями, и можно было поразиться этой жажде жизни в царстве гор и ветра.
Булычев приладил крошни к сосне-недоростку и обессиленно опустился на ближний валун.
Тотчас камнем упала Лоза.
Молодые люди не успели еще перевести дыхание, когда над головой вдруг заворочались черные тучи, которые бог весть откуда взялись, и мгновенно сделалось ненастье.
Булычев, оставив Лозу, быстро сошел с вершины, набрал охапку подсохшей, ломкой травы и хвороста и вернулся к привалу.
Он уложил подстилку в относительном заветерье, снял пиджак и опустился на лежанку.
Накрылся с головой одной полой одежды, оставив другую Санечке.
— Айда ко мне под бок, паря. А не то к утру застынешь.
— Спи, — отозвалась Лоза. — Потом лягу.
— Когда ж — потом? В июле глаза смежить не успел — заря.
— Экой заполошный, право. Сказал «потом» — и не лезь под ногти.
— Ну, ладно, — примирительно проворчал партизан. — Мне, молвить правду, и самому не спится. Давай поболтаем?
Не услышав ответа, сказал с хорошо рассчитанным равнодушием:
— Выспимся. Лишь бы дедушка не набрел. А то как ря-авкнет — со страху помрешь!
— Какой еще дедушка?
— Вот те раз! Я ж о медведе толкую. Али не ясно?
— Ясно.
Костя совсем было заснул, даже стал похрапывать, но тут же приподнялся на лежанке, спросил:
— А чо лучше, как понимаешь: ты любишь, а она нет, али, напротив того: она любит, а те скушно? Чо лучше?
— Все хуже, — буркнула Лоза, — и дай мне, Христа ради, ночку послушать.
— Нет, право, холодом от тя несет, девки таких не любят, ей богу.
— Вот и хорошо.
— Что ж хорошего? — удивился Костя. — Экой ты все же брякалка!
Снова было безмолвие, и снова Булычев нарушил его.
— М-да… Сошлись кое о чем помолчать. Ну, хошь, я те наши частушки спою? Скоропешки называются.
— Спой, — неожиданно согласилась Лоза.
— Потерпи чуть, я сначала про себя похриплю маленько. А там уж и вслух можно.
Костя присел на лежанке, несколько секунд молча шевелил губами и тут же запел безголосо:
Пишет милка письмецо: — Милый, носишь ли кольцо? Я обратно напишу: — Распаялось, не ношу…Лоза сказала досадливо:
— Поешь скверно. Но не в том беда.
— А в чем? — сдерживая недовольство, осведомился Булычев.
— Я смотрю: ты сам себе — загляденье.
Костя хотел возразить, что это — частушка, не он сочинял, но усмехнулся, сказал тоном завзятого сердцееда:
— Ты еще слепышонок, паря, И девок небось как следует не видал?
— Это как — «как следует»?
— Хм… — смутился Булычев. — Как следует — это как следует. Али совсем дитё?
Некоторое время молчали. Костя попросил:
— Ты меня, слышь, не перебивай, А то собьюсь с настроя, петь не сумею.
И тотчас закричал новую частушку:
Захочу — так завлеку, Пущай ходит за реку По болоту, по стерне, — Пущай сохнет обо мне.Полюбопытствовал без всякого перехода:
— А миланя-то у тя есть? Аль не обзавелся еще?
— А зачем она мне? Не та пора ныне.
Костя горестно вздохнул.
— Затемненный ты человек, паря. Думаешь, они ждать станут, когда война кончится? Девки теперь любить хотят.
— Не хотят, не выдумывай.
— А ты откуда знаешь? Вот послушай, чего они поют, девки:
Я стояла у ворот. Мил спросил: — Который год? — Совершенные лета, — Люби, никем не занята.