— Но что такого ужасного он делал по понедельникам?

— Умывшись, он надевал лучший костюм, жилет, бабочку, чистил до блеска карманные часы, причесывался, душился и приказывал готовить экипаж, чтобы ехать в город. Каждый понедельник после обеда у него была деловая встреча с партнером. Он оставался ночевать в городе, потому что по ночам ездить опасно, и возвращался только на следующий день к обеду.

— А на самом деле он ездил к любовнице, да?

— Нет, он действительно встречался со своим адвокатом, другом по колледжу, и они проводили ночь вместе, что, на мой взгляд, одно и то же.

— И ваша мать знала?

— Что муж изменяет ей с мужчиной? Да, она знала. Кучер тоже знал, горничная знала, кухарка, гувернантка, мажордом — все знали, кроме меня, потому что я долгое время думал, что у него просто есть любовница. Я слегка туповат от природы.

— Во времена султанов…

— Я знаю, что вы мне сейчас скажете, и это очень мило с вашей стороны, но в Англии у нас есть король и королева, есть дворец, но гаремов нет. Нет, я вовсе не собираюсь кого-то осуждать, тут все дело в обычаях. Впрочем, если говорить откровенно, на отцовские гнусности мне было плевать, но я не мог видеть страдания матери. А тут я не мог обмануться. Отец был не первым и не последним, кто изменял жене, но он обманывал мою мать и втаптывал в грязь ее любовь. Когда однажды я набрался смелости и заговорил с ней об этом, она улыбнулась, едва сдерживая слезы, но с таким достоинством, что у меня внутри все сжалось. Она стала выгораживать отца передо мной, говорить, что это в порядке вещей, что ему это необходимо и она не держит на него зла. В тот день она очень плохо играла свою роль.

— Но если вы ненавидите отца за то, что он причинил вашей матери, почему же вы ему подражаете?

— Потому что когда я увидел страдания матери, то понял, что для мужчины любить означает сорвать цветок женской красоты, поместить в оранжерею, где она будет чувствовать себя в безопасности, и бережно хранить ее… пока время не заставит ее поблекнуть. Тогда мужчины отправляются рвать другие цветы. Я дал себе слово, что, если однажды полюблю, полюблю по-настоящему, я сохраню цветок и не позволю себе его сорвать. Ну вот, приятель, с пьяных глаз наговорил вам всякого, завтра наверняка пожалею. Но если вы повторите хоть слово из моей исповеди, я утоплю вас собственными руками в вашем могучем Босфоре. А теперь главный вопрос: как вернуться в отель, потому что подняться на ноги я не способен, боюсь, я слегка перебрал!

Джан пребывал не в лучшем состоянии, чем Долдри. Поддерживая друг друга, они побрели по улице Истикляль, выписывая кренделя, как настоящие пьяницы.

Чтобы не мешать горничной убираться, Алиса устроилась в зале, примыкающем к бару. Она писала письмо, которое наверняка не смогла бы отправить. В настенном зеркале она увидела Долдри, который спускался по главной лестнице. Он подошел и рухнул в кресло рядом с ней.

— Если вы с утра в таком виде, то, наверное, выпили вчера весь Босфор? — спросила Алиса, не отрывая глаз от листка.

— Не понимаю, о чем вы.

— У вас пиджак криво застегнут, и побрились вы только с одной стороны…

— Скажем так: я вчера пропустил пару стаканчиков. Нам вас не хватало.

— Ни секунды не сомневаюсь.

— Кому вы пишете?

— Другу в Лондон, — сказала Алиса, сложила письмо и положила его в карман.

— У меня голова просто раскалывается, — пожаловался Долдри. — Вы не пойдете со мной воздухом подышать? Кто этот друг?

— Хорошая мысль, давайте пройдемся. Я все ждала, когда вы появитесь. Проснулась чуть свет, и мне уже стало скучно. Куда пойдем?

— Полюбуемся на Босфор, это освежит мои воспоминания…

По дороге Алиса остановилась у сапожной лавки и засмотрелась на ремешок точильного камня.

— У вас подметки прохудились? — спросил Долдри.

— Нет.

— Так что же вы уже добрых пять минут разглядываете этого человека в лавке и молчите?

— С вами бывает такое: вы смотрите на какую-нибудь пустяковую вещь и вдруг ощущаете умиротворение, покой в душе, а вы даже не знаете почему?

— Поскольку я пишу перекрестки, то не стану этого отрицать: бывает. Я мог бы целыми днями смотреть на проезжающие мимо двухэтажные автобусы. Люблю слушать урчание мотора, скрип тормозов, звон колокольчика, который машинист дергает перед отправлением.

— Чертовски поэтично у вас выходит, Долдри.

— Издеваетесь?

— Чуточку.

— Что? Лавка сапожника романтичнее?

— В движениях его рук есть какая-то поэзия. Мне всегда нравились сапожники, запах кожи и клея.

— Потому что вы любите обувь. А я мог бы часами стоять у витрины булочной, догадайтесь почему…

Чуть позже, когда они шли по набережной Босфора, Долдри присел на скамейку.

Куда вы смотрите? — спросила Алиса.

— На ту старую леди у парапета, которая беседует с хозяином рыжей собаки. Это завораживает.

— Она просто любит животных. Что в этом завораживающего?

— Вглядитесь как следует, и поймете.

Старушка перекинулась парой слов с хозяином рыжика и подошла к другой собаке. Она наклонилась и потянулась к ее морде.

— Видите? — прошептал Долдри, наклонившись к Алисе.

— Она гладит другую собаку?

— Вы не понимаете, что она делает. Ее интересует не собака, а поводок.

— Поводок?

— Вот именно, поводок, связывающий собаку с хозяином, который ловит рыбу. Поводок — путеводная нить, которая позволяет ей вступить в разговор. Эта старая леди страдает от одиночества. Она придумала эту хитрость, чтобы перекинуться с кем-нибудь парой слов. Я уверен, она каждый день приходит сюда в один и тот же час за каплей человеческого тепла.