В поднявшейся суматохе император с императрицей, тоже невредимые, перекрестились и стали молиться. Царь находился у «иордани», а царица — во дворце, но оба думали об одном. Совсем неподалеку находится то место, где двадцатью четырьмя годами раньше террористы бросили бомбу в экипаж деда царя, Александра Освободителя. Спутников царя и его лошадей ранило, сам же он, оставшись цел, вышел из развалин экипажа, чтобы помочь раненым, — и тут другой убийца бросил еще одну бомбу, которая упала точно между сапог царя. Страшным взрывом ему оторвало ноги, разворотило живот, иссекло лицо. Еще дыша, он попросил, чтобы его доставили в Зимний дворец. Черная дорожка крови осталась на мраморных ступенях после того, как его внесли на руках в кабинет и уложили на походной кровати. Когда он испустил последний вздох, в ногах его смертного одра стоял внук Николай, мальчик в синей матроске.

Теперь этот мальчик, ныне Николай Второй, самодержец всея Руси, в плотном окружении охраны торопливо шел к тому самому дворцу, где в муках умирал его дед, и только покачивал головой. Каждый день ему докладывают о том, что преступная агитация злонамеренных лиц возбуждает рабочих, что противоправные элементы активизируются. Положение в стране обостряется все больше, и не знаешь, откуда ждать удара.

Весть о случившемся молниеносно разошлась по столице. Говорили об этом и в Императорском яхт-клубе, где собирались самые сливки общества. Вот и там всякий, услышав новость, крестился. У окна стоял в окружении почитателей французский посол и разглагольствовал о том, что самое знаменательное в этой попытке покушения — то, что из орудий стреляли матросы. Это вам не студенты-фанатики, которые в прошлом году сгубили министра внутренних дел. Это люди, которые приносят присягу царскому семейству, священную клятву верности дому Романовых! Если уж они покинут царя, что станется с Россией?! Корреспонденты иностранных газет со всех ног бросились в гостиницу «Европейская» опрашивать очевидцев, сочинять свидетельские показания, пересказывать слухи, трактовать их — и телеграфом распространять новость, в меру сил приукрашенную и драматизированную, по всему миру.

Сидя одна у себя в спальне, императрица Александра Федоровна зябко поежилась. Вспомнилось пророчество святого Серафима Саровского: «Придут времена великого страдания и великой печали, и в назначенный день, в назначенный час поднимется великая смута по всей русской земле».

Лорду Фрэнсису Пауэрскорту за время его пребывания в России порядком уже надоело бесконечно выслушивать самых разных людей. То надутого посла, то циничного первого секретаря посольства, то молодого Шапорова, когда он переводит речи полицейских и чиновников. Вот и на другой день после Крещения они опять сидели в министерской приемной и ждали, когда перед ними распахнутся двери кабинета высокопоставленного служащего министерства иностранных дел.

Здание здешнего министерства внутренних дел, праздно думал Пауэрскорт, в сущности, очень похоже на одну из тех обширных больниц для скорбных разумом, которые были выстроены властями на окраинах Лондона в конце ушедшего века, этих огромных запутанных сооружений, где бедный больной мог затеряться, отыскивая после прогулки дорогу в свою палату, а незадачливый посетитель — лишиться последних остатков разума, выбираясь к парадной двери. Здание же министерства иностранных дел, напротив, выглядело как французский отель в стиле Второй империи, который знавал лучшие времена, но потерял raison d’etre [10] , словно французский Виши, в котором высох источник минеральной воды, либо английский курорт Бат без пляжа. Когда-то здесь, несомненно, присутствовали некоторые притязания на стиль, но теперь золоченые рамы зеркал облезли и потускнели, росписи под Ватто на стенах утратили блеск и великолепие новизны, а изображенные на них танцоры и музыканты безнадежно устали. Шапоров по дороге рассуждал о том, что если министерство внутренних дел своей задачей считает соблюдение гражданского порядка и благоустройство империи, то миссией служащих министерства иностранных дел определенно является единение с иностранцами, причем желательно там, где климат теплее, чем в Петербурге, и чем быстрее это единство достигается, тем лучше. Некоторые дипломаты, продолжал Шапоров, почти всю жизнь служат где-нибудь за границей и только в конце своей карьеры возвращаются советниками по вопросам внешней политики в родную страну, которую они к тому времени основательно подзабыли и потребностей которой не понимают. Учитывая замечательные способности нынешнего царя, горько сказал Шапоров, такая система гарантированно влечет за собой самую слабую внешнюю политику в мире. Отсюда, пожал он плечами, и непостижимо глупое решение ввязаться в войну с Японией.

Ливрейный лакей на ломаном французском пригласил их войти. Товарищ министра, человек, благополучно преодолевший большую часть ступенек служебной лестницы, все эти стадии третьих и четвертых помощников, тепло их приветствовал:

— Василий Петрович Торопов, к вашим услугам, господа. Прошу садиться. — И товарищ министра Торопов, худощавый человечек с бородкой, холеной изящной рукой указал на два нарядных стульчика французской работы, таких неудобных, как это удается сделать только французам.

Шапоров предупреждал, что разговор, скорей всего, будет вестись по-французски: французский, в конце концов, — это язык дипломатии, а Франция — самое желанное место назначения всех дипломатов. Это поразительно, сказал он, какое количество российских дипломатических миссий разбросано вдоль побережья французской Ривьеры, от Биаррица до самой границы с Италией. Но нет, Торопов заговорил по-русски. Уж не для того ли, подумал Пауэрскорт, чтобы сбить меня со следа? Если он есть, этот след…

— Ваша репутация, лорд Пауэрскорт, вас опережает, и нам лестно видеть вас у себя. Насколько я знаю, этой чести мы обязаны печальному происшествию с господином Мартином. — Произнося это, он любовно оглядывал свои изящные руки, словно проверяя, не успели ли они огрубеть, и неоднократно повторял этот жест на протяжении всего разговора.

Пауэрскорт слегка поклонился. Михаил меж тем внимательно рассматривал поблекший портрет полунагой дамы, украшавший противоположную стену. Кто знает, может, эта картина — свидетельство статуса, один из знаков отличия, сопровождающих продвижение чиновника к служебным вершинам. Любопытно, какую даму ему повесят, когда он, этот господин Торопов, поднимется на ступеньку выше? Может, уже совсем обнаженную?

— Я чрезвычайно признателен вам, господин Торопов, — начал Пауэрскорт, — за то время, которое вы нам уделяете, отрываясь от важных государственных дел.

Торопов рассмеялся и, наклонившись вперед, посмотрел Пауэрскорту прямо в глаза.

— Вам придется разговаривать со многими людьми в нашем городе, лорд Пауэрскорт. Подозреваю даже, что число их окажется больше, чем вам самому этого бы хотелось. Учтите: многие из них будут вам лгать. Я, лорд Пауэрскорт, лгать вам не собираюсь. Почему? Потому что мне нравится Англия и англичане. Я бывал в вашей стране. Мне показывали ваши дворцы. Вот Бленхеймский дворец, например. Для нас, русских, он чуть побольше, чем охотничий домик, но ничего не скажешь, красив. И парк прекрасный. И семейство вашего переводчика мне очень хорошо и давно знакомо. — Торопов покивал, словно подтверждая свои слова, а Пауэрскорт озадачился, к чему это предисловие. Может, это тайный код, секретный язык взяточников и вымогателей, которого он не понимает?