Наташа Бобринская сидела тихохонько в дальнем конце комнаты, а царь читал вслух домочадцам из «Собаки Баскервилей». Уж конечно, думала она, Его Величество не может не знать о том, что произошло сегодня в столице. Царь на то и царь, чтобы знать обо всем, что происходит в его стране. И конечно, он не мог не рассказать об этом мадам Алекс. Почему же они не поделятся с детьми, хотя бы в какой-то приемлемой, облегченной версии? Очень скоро девочки так и так узнают об этом от слуг.

До Александровского дворца весть о трагедии долетела в четыре часа пополудни. Машинист поезда, курсирующего между Петербургом и Царским Селом, стал свидетелем финального побоища на Невском и рассказал, как все было. Наташе было тошно как никогда в жизни. Сегодня — поворотный день, думала она. Теперь в России уже ничего не будет по-прежнему — еще бы, после того, как царские войска порубили своих сограждан, словно какие-то варвары-захватчики! И, слушая, как негромкий голос читает о Степлтонах и о сбежавшем заключенном, прячущемся на болоте, Наташа провалилась в какое-то забытье, и перед глазами ее развернулось видение, в котором Санкт-Петербург, ее элегантный, блистательный, обожаемый Санкт-Петербург стал медленно тонуть в водах Невы, сползать в Финский залив, пока не скрылись золоченые шпили церквей и Адмиралтейства. Может, эта огромная, страшная собака Баскервилей — символ революции, очнувшись, спросила себя Наташа, и явилась она, чтобы пожрать людей, которые ее кормят, в удушающем объятии сломать им кости.

Царь читал превосходно. Голос у него и вправду был тихий, но он хорошо знал, когда и как возвысить его для пущей выразительности. Неужели правы те люди, которые поговаривают, что он слабый правитель, и его нерешительность и некомпетентность погубят Россию? Когда дети один за другим вышли из комнаты, чтобы отправиться наверх, в постель, Наташа почувствовала прикосновение руки к своему плечу.

— Наташа, дитя мое, — произнесла Александра Федоровна, — вы ведь знаете что-то, не так ли? О том, что сегодня произошло в городе?

— Да, Ваше Величество. Кое-что знаю, но не уверена, правда ли это.

— И что же вы знаете, дитя? — спросила императрица, движением руки заставив Наташу присесть на край дивана.

— Я только слышала. Ваше Величество, — произнесла Наташа, вспомнив вдруг своего отца, как он кричал на братьев, что нельзя верить всему, о чем болтают на улицах в этом городе сплетников, — что в Петербурге была стрельба и что очень много людей погибло от рук солдат.

И тут она едва сдержалась, чтобы не заплакать по этим неизвестным ей людям, скошенным пулями в январское воскресенье.

— Это были очень, очень плохие люди, — жестко сказала императрица, повысив голос. На мгновение Наташа обрадовалась, подумав, что речь идет о солдатах, расстрелявших мирных демонстрантов. — Они все одинаковые, все эти революционеры, убийцы, бомбисты, — перечисляла Александра Федоровна, и Наташа поняла, что рано радовалась, — все эти либералы и прочие негодяи. Это те, кто убил дедушку нашего царя, и видит Бог, они и нас пытались взорвать, я уже потеряла счет, сколько раз пытались. Отчего, вы думаете, дитя мое, мы вынуждены прятаться здесь? Я вам отвечу. Потому что нам докладывают, что жить в Петербурге опасно. Пока эти люди не поймут, кто на самом деле правит Россией, нам придется мириться с такими неприятными эпизодами, как сегодня. Знаете ли вы, чего они хотели, эти жалкие люди? Подать петицию царю! Как будто у них есть хоть какое-то право говорить ему, что он должен делать! Что ж, давайте надеяться, что они усвоят сегодняшний урок. Если же нет, не усвоят, в следующий раз придется прибегнуть к еще более суровым мерам.

Наташа, как могла, низко наклонила голову, чтобы императрица не прочла ужаса в ее глазах.

— Во вторник, Ваше Величество, после обеда я свободна. Вы позволите мне съездить в город повидаться с родными?

— Конечно, дитя мое. Не сомневаюсь, что, приехав в город, вы увидите: общее мнение осуждает разнузданную чернь еще сильнее, чем я.

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт, уже уверенный в том, что освоился в центре Петербурга, самостоятельно направлялся к шапоровскому особняку, чтобы, забрав Михаила, осуществить свой второй визит в министерство внутренних дел. Всю ночь валил снег, скрывая последние следы Кровавого воскресенья. Солнца не было. Злой ветер подхватывал, нес по Невскому клочья одежды, шапки и картузы. Рыскали собаки, встревоженные запахом крови. Над водой летали обрывки прокламаций. Пауэрскорт как раз сворачивал на Миллионную, когда его остановили двое в серых пальто.

— Пройдемте с нами, — на ломаном английском сказал тот, что повыше.

— Пожалуйста, — прибавил тот, что пониже, таким тоном, что стало ясно — быть вежливым ему совсем не просто.

— Прошу прощенья, — сказал Пауэрскорт и попытался продолжить свой путь, но это ему не удалось. — Мне нужно встретиться с другом вон в том доме. — И подумал, что, если закричать, может, его услышат в особняке?

— Встретитесь позже, — сказал высокий, который вроде был у них главным говоруном. — А теперь пройдемте с нами.

— Пожалуйста, — снова прибавил тот, что пониже, — не создавайте проблем. — Пауэрскорт почувствовал, что ему в бок воткнулось нечто твердое и круглое, скрытое в кармане пальто того, что пониже. Вот это была проблема.

— А могу я узнать, кто вы такие? — рассердился Пауэрскорт, которого, только что не скрутив, повели обратно той же дорогой. — Можете быть уверены, это дойдет до британского посольства!

— Британское посольство? — рассмеялся высокий. — Фу-ты ну-ты! Подумаешь, какая важность! Тут вам не Лондон, а Санкт-Петербург!