— Ну а мы с Глебом Ивановичем хорошо все помним. Не правда ли, Глеб Иванович?

— Шеина казнили по боярскому извету, — вспылил Морозов. — Вины за ним не было!

— Не о том речь, что с воеводою сталось, — сказал ядовито Никита Иванович. — Речь о том, что сталось с царевым войском. Ну где нам с Литвою воевать? Били они блаженной памяти царя Ивана Васильевича, били царя Бориса, в плен взяли царя Василия Ивановича Шуйского. А что до Шеина… В поход он пошел со многими пушками и со многими людьми. Вернулся же без единой пушки, а людей с ним осталось тысяч с пять. А знаешь, Глеб Иванович, сколько с ним на Смоленск ходило? Это я, как «Отче наш», помню. Тридцать две тысячи конных и пеших. И сто пятьдесят восемь пушек! А пушки-то какие! Не чета нашим.

От гнева седые брови Никиты Ивановича сошлись, а лицо, как у малого ребенка, съежилось в кулачок.

Царь развел руками:

— Что ж теперь поделать-то, Никита Иванович? Не вертаться же? Мы еще до Вязьмы не дошли, а воеводы наши уж города у неприятеля воюют… Дома-то сиднями сидеть тоже нельзя. Вороги на издревле русской земле христианскую веру под корень изводят. Знать такое и не заступиться — тоже грех.

— «Грех»! «Грех»! — не сдержался Никита Иванович. — Вот как побьют нас латиняне, как навалятся всей силою, так, глядишь, снова Москвы-то и не удержим. Вот это будет — грех! Всем грехам грех!

— Бог милостив! — Государь перекрестился, кивнул на стол, где сидели архимандриты. — У батюшки моего Пожарский был, и у меня, слава богу, Пожарский есть.

Улыбнулся порозовевшему Ивану Дмитриевичу.

И тут в избу быстро вошел Борис Иванович Морозов.

— Гонец, государь! Дорогобуж отворил ворота!

Царь выбежал из-за стола, обнял Бориса Ивановича, обнял Никиту Ивановича.

— А ты говоришь! А ты говоришь!

Обнялся со всеми, кто был на обеде. В избу вошел сеунщик.

— Рассказывай, братец! Рассказывай! — прервал его поклоны государь. — Что за война была?

— Войны, великий государь, не было. Твой, государь, боярин Федор Борисыч Долматов-Карпов, тебя ожидая, послал малый отряд проведать дорогу к Дорогобужу. А с отрядом увязались вяземские охочие люди. Польский воевода как увидел, что на него войной идут, так сразу со всем своим войском ушел из города в Смоленск. Дорогобужские же мещане твоему войску тотчас ворота открыли, а к тебе послали выборных с поклоном.

Государь в порыве снял с себя золотой нательный крестик и надел на гонца.

— Ради радости нашей государской! Носи! Покормите гонца, коня ему дайте самого доброго!

И уже с нетерпением поглядывал на сотрапезников. Подошел к Матюшкину.

— Афанасий, сходи за Томилой Перфильевым. Пусть с обоими подьячими у меня будет тотчас, чтоб с бумагами, с чернилами, и сеунщики пусть тоже будут наготове!

Трапеза торопливо закончилась.

Митрополит Корнилий прочитал молитву, и государь отпустил от себя сотрапезников. Тут же появился Перфильев с Ботвиньевым и Никифоровым.

— Говорят, что на войне человеческих слов из-за пушек не слышно. Ан слышно! Не пушки, а наши с вами грамотки город Дорогобуж нам поднесли. Ботвиньев и Никифоров, вы садитесь и тотчас пишите во все другие города. Каждый день такие грамоты пишите, без моего напоминания, а ты, Томила, в Москву пиши. Порадуем царицу, царевен и святейшего Никона.

Государь подошел и взял лист, с которого тайные царевы люди Ботвиньев и Никифоров списывали текст для грамот в польские пределы. Пробежал глазами знакомый текст: «И вот теперь всем извещаем, что богохранимое наше царское величество, за Божиею помощию собравшись со многими ратными людьми на досадителей и разорителей святой восточной церкви греческого закона, на поляков вооружимся, дабы Господь Бог над всеми нами, православными христианами, умилосердился и чрез нас, рабов своих, тем месть сотворил… И вы бы, православные христиане, освободившись от злых в мире и благоденствии прочее житие провождали… Прежде нашего царского пришествия разделение с поляками сотворите, хохлы, которые у вас на головах, постригите, и каждый против супостат божиих да вооружается. Которые добровольно прежде нашего государского пришествия… верны нам учинятся… да сохранены будут их домы и достояние от воинского разорения».

Письмо было тяжеловато, но сочинил его Алексей Михайлович сам и, подумав, менять ничего не стал. Разные письма веру в их подлинность могут пошатнуть.

Поглядев, как подьячие лихо помахивают перьями, Алексей Михайлович и сам взял перо.

Перфильев предупредительно выскочил из-за стола, но государь остановил его:

— Сиди, сиди! Я на окошке. Света больше.

Алексей Михайлович решил пожаловаться на бояр князю Трубецкому — не один Никита Иванович пугает сокрушением войска и разором царства. Недовольных больше, чем довольных. Одни и впрямь поляков боятся, помнят польские колотушки. Другим дорожные неудобства характер портят. В крестьянских избах ночевать, конечно, и вонюче, и блошисто, еда скороспелая, дорога тряская.

«Едут с нами отнюдь не единодушием, — писал государь, — наипаче двоедушием, как есть облака: иногда благопотребным воздухом, и благонадежным и уповательным явятся, иногда зноем и яростию, и ненастьем всяким злохитренным, и обычаем московским явятся, иногда злым отчаянием и погибель прорицают, иногда тихостию и бледностью лица своего отходят лукавым сердцем. Коротко вам пишу, потому что неколи писать, спешу в Вязьму…»

Закончив писать, государь беспомощно глянул на дверь. Царево письмо должен принять в свои руки думный дьяк, дьяк кликнет подьячего, подьячий писарей. Писаря с великим трепетом запечатают письмо и вернут подьячему. Подьячий — дьяку. Дьяк, испрашивая гонца, доложит о царском письме боярину Борису Ивановичу Морозову. Морозов прикажет кому-то из бояр, боярин пошлет за окольничим, окольничий за стольником. Стольник явится сначала к окольничему, окольничий пошлет его к боярину, боярин к Борису Ивановичу. Борис Иванович кликнет думного дьяка, дьяк велит принести письмо подьячему…