Полежавши, встал. Осмотрел печь. Не все камни стояли прочно. Трещины в кладке, над каменкой как раз. Пошел было кликнуть Настену, чтоб несла ведро, воду, глину… Да и прикусил язык.

Настена сама, будто почуяла, что нужна, вышла в огород, сложа ладони у рта, крикнула:

— Папаня!

— Ну чего?! — откликнулся Малах. — Соскучилась?

— Па-па-ни-чок! — радостно взвизгнула Настена. — Живый!

— Ишь, рот раззявила! — рассердился Малах. — Мор ветром носит! Сиди в избе, коли жить хочешь. Прочь!

И сам на себя обиделся:

«Дочь с лаской, а он как бык! А слова-то от тебя, может, последние слышала. Хорошо напутствие — «прочь!» Скотина и та нежнее друг к другу».

В сильной тоске лег Малах на пол и стал вспоминать грубую жизнь свою. Все делалось с руганью, с битьем! Потому что тяжело ведь! Мужик и мураш одного племени.

Попробовал представить всю свою работу, собрать ее в одно — велика ли копешка? Не получилось. Пахал, сеял, косил, жал, рубил, метал, тянул, забивал, резал, мазал, клал… А еще ведь строил, искал, возил, собирал… Нет, все это в одно не соберешь. Как дождь, ушло в землю. А из земли — трава.

И вспомнилось вдруг: косит он, трава яхонтами, над ним — над самой головой — жаворонок. И кто кого? У Малаха руки занемеют, в спине немота, а жаворонок — поет. Как привязанный к небу! Но и у него силенки тоже не покупные, с верхов-то, из-под облак-то, потянет его к земле, и песня — тыр-пыр. Да и спохватится — мужик знай себе косит. Тут жаворонок зазвенит на весь луг и, как со дна реки, — толчками: вверх, вверх! И голосок-то уже у него не серебряный — золотой. Как и не позолотеть у солнышка под боком?

И еще вспомнилось. Экие глупости в голове сидят. О дельном о чем подумать, так нет! Вспомнилось, как впервые залез к девке за пазуху. Все одногодки уж про то бахвалились, а ему и стыдно — поотстал. Ну, случилось наконец. На Купалу. Попридержал девку за деревом, как к реке шли, да и лапой через ворот. Цапнул! И в жар кинуло. Боже ты мой! Ну, словно птенчика в гнезде поймал. Бьется тот птенчик, торкается жилками, теплый, нежный!

Чуть на колени не бухнулся перед девкой. Упаси бог — не ради прощения! Ради того тепла живого, что носила за пазухой.

Никогда в жизни не поднял Малах на жену руки. И она его любила. Чего-нибудь мастерит, шлею шьет, хомут, поднимет глаза, а она — смотрит. Дети про тот материнский погляд знали. Перед всей деревней гордились: папаня маманю ни разу не побил. Мужики-то сперва всё похохатывали над чудным Малахом, а потом признали верх над собой, его ум признали.

…Ночью Малах смотрел на звезды. Ох и падали! Не зря говорят, у каждой души — своя звезда. Пала звезда — значит, и человек угас.

Грешным делом, искал Малах среди дружно мерцающего скопища ту, что ему была определена. Да ведь как пшена в мешке. Одни горят ясно, чинно, не вздрогнут, другие ж так и этак себя выказывают: и синим, и красным. О чем волнуются — Богу понятно, а человеку — нет!

Спал Малах недолго. Петухи разбудили. Орали, как на пожар. Заря и впрямь разгоралась на полнеба. Малах в щелку глядел. Цветок ему на глаза попался — петров кнут.

Этот всю красоту свою, всю синеву для солнца бережет, на ночь сворачивается. Глядел Малах, как медленно, недоверчиво разжимал петров кнут лепестки-ресницы, но солнце взошло, и все свои синющие глаза так и вытаращил.

— Живу, — сказал себе Малах, виновато улыбаясь в сторону сгоревших банек.

И так захотелось жить! Не лучше, не хуже — по-прежнему. Таскать, носить, пахать, косить…

— О господи! — Аж в груди всхлипнуло.

Хотел молитву прочитать — побоялся. Что, если… жизнью-то правит другой? Недаром ведь угодников Господь любит к себе призывать!.. Вдвойне страшно стало… От Господа Малах отступить не смел, а о даровании жизни просить не смел еще более того.

Прошло с полнедели.

И тут в огород заявились Настена и Емеля.

— Папаня! — басом гаркнул Емеля.

— Какой я тебе папаня? — откликнулся Малах.

Емеля и Настена бухнулись вдруг на колени.

— Прости! — взрычал Емеля, мотая лохматой, как у быка, головищей.

— Это что же? — спросил Малах, приоткрывая дверь баньки.

— Согрешили мы! — пискнула, и очень даже весело, Настена.

— Благословил бы ты нас! — сказал Емеля.

— Да я тебя, сукин сын! — заорал Малах, но тотчас и смолк.

— Это я виновата! — храбро пискнула Настена. — Помереть, греха не изведав, боялась.

— Сначала к попу ходят, а потом уж и грешат! — сказал Малах и чуть было не рассмеялся.