— Давно ищу такого сокола, государь, — виновато повздыхал Матюшкин. — Знаю про твою охоту — скопу добыть. А порадовать пока, государь, нечем. Скопа, как орел, велика. Сокол смел, да ведь не дурень…

— Ты ищи, Афонька! Ищи! — И повернулся к Ордину-Нащокину. — А у молдавского князя Василия хороши соколы? Я слыхал, ты при его дворе целый год жил.

— Соколы у господаря Василия Лупу отменные, — ответил Ордин-Нащокин. — Однако господарь в летах. И на охоту не ездит. Вернее сказать — не ездил.

— Да-а! — покачал головой Алексей Михайлович. — А скажи, отчего князь Василий своего государского места лишился?

Вопрос был прост, да на простые вопросы отвечать всего труднее. Афанасий Лаврентьевич посмотрел государю в лицо и тотчас ушел в себя, говорил, думая над словами:

— Господарь Лупу много доброго людям делал. Церкви ставил, мощи переносил, открыл школы и больницы… Однако ж он, будучи сам из греков, молдавский народ называл разбойниками… Пятнадцать тысяч на столбах, вдоль дорог, повесил.

— Вот и я говорю! — встрепенулся Алексей Михайлович. — Не строгостью, а любовью! Будь моя воля, никого бы не казнил.

И, прочитав на лице Ордина-Нащокина недоверчивое удивление, сказал, простодушно огорчась:

— Голову отстукать у царя власти сколько угодно, а вот разбойника к сохе приучить, тараруя к делу — нету у царя власти. Разбежишься доброе устроить да и сядешь там, где сидел. Всем ведь чего-нибудь недостает! Крестьянам — земли, купцам — денег, царю — людей. Эх, с полсотенки бы толковых!

И поглядел на Афанасия Лаврентьевича так же вопрошающе, как тот давеча на царя.

Однако ж хоть и жаловался Алексей Михайлович на своих слуг, а они дело знали. Вернулся государь на свой стан — радость ждет.

Алексей Никитич Трубецкой, выйдя на помощь битому князю Черкасскому из Мстиславля, нагнал гетманов Радзивилла и Гонсевского на реке Шклове, перед городом Борисовом и побил не жалеючи.

На милость победителей сдались двенадцать полковников, двести семьдесят солдат, были взяты с бою знамена и литавры и даже гетманские знамя и бунчук. Радзивилл в том бою был ранен, едва ноги унес. И от Василия Петровича Шереметева прилетел сеунщик — Озерищи сдались. И от наказного казачьего гетмана Ивана Золоторенко — взят Гомель.

Государь на радостях позвал к себе Василия Золоторенко со старшиной. Вина им поднес, каждому саблю пожаловал в серебре.

Вскоре прислали вести полковник Поклонский и Воейков. 24 августа сдался Могилев. Православных людей Воейков привел к присяге, но он не знал, как быть с католиками, просящимися на государеву службу.

Письмо это Алексей Михайлович кликнул прочитать тайного подьячего Перфильева при Борисе Ивановиче и Глебе Ивановиче Морозовых, при Илье Даниловиче Милославском да при думном дворянине Афанасии Лаврентьевиче Ордине-Нащокине.

Когда письмо было прочитано, Алексей Михайлович, разглядывая царапинку у себя на ладони, то ли спросил, то ли так сказал, чтоб не молчать:

— Католиков-то чем дальше, больше будет?

Илья Данилович, которому давно уж не нравилось быть вторым да вторым, сказал не задумавшись:

— А на кой дьявол нам папские соглядатаи! Без них, слава богу, жили не тужили.

Алексей Михайлович, не поднимая глаз, вздохнул и словно бы и согласился:

— Жили не тужили. — И, помолчав, еще раз вздохнул. — Нынче — иное дело. Нынче по-прежнему — никак нельзя.

Быстро вскинул глаза на Бориса Ивановича.

— Людей в ладу держать — труд самый грустный, — сказал Борис Иванович.

И царь снова посмотрел на него.

Борис Иванович безучастно таращился в окно, двигая нижней челюстью, словно жвачку жевал. Виски запали, с висков на щеки, на бороду будто плесень пошла.

«Ах, Никона бы сюда!»

Вдруг заговорил Глеб Иванович. Всегда бывший в тени старшего брата, он так и не привык к своему голосу — редко слышал. Он даже побаивался этого хрустящего, как сухарик, своего голоса.

— У великого государя в обычае люди всякого звания, всякого языка и веры, — сказал Глеб Иванович.

— Так оно и есть! — обрадовался государь.

— Так-то так, — возразил упрямый Илья Данилович. — Да те веры, которые в царстве обретаются, может, и дюже препоганые, однако ж издавние, свои. А тут — католики! Татарин, может, и облапошит русского, но то не обидно. В другой раз русский татарину нос утрет… Поверьте моему слову, папа нас такими дураками выставит, что те же татаре смеяться будут.