Протопоп, как дитя, Алексею Михайловичу обрадовался:

— Ждал я тебя! Ах, как ждал! Молился нынче всю ночь — и прояснилось. Будто нарыв в сердце прорвало. Отпусти меня, великий государь, в монастырь.

Таких счастливых глаз царь уж целый год у Стефана Вонифатьевича не видел.

— Деньги у меня, твоими милостями, скопились. Так я хочу монастырь на них для убогих выстроить. На большой не хватит, а на маленький хватит. И сам постригусь. Ты, государь, не возражай мне, сделай такую государскую милость. Для всех будет покойней. У меня ведь, чай, тоже есть глаза. Тут ведь нет виновных. У Господа Бога свой потаенный промысел, нам его ныне не понять, а противиться Богу — страшно.

Алексей Михайлович закрыл лицо руками, сел на ступенечку и заплакал, уткнувшись головою в колени Стефана Вонифатьевича.

Пожелал он в душе избавиться от духовника, и все по желанию, по тайному, исполняется.

— Нет! — сказал государь. — Нет, Стефан драгоценнейший! Будь мне по-прежнему отцом духовным. Не оставляй меня, бога ради, в столь трудный год.

И обнял старика, и плакали они, как бабы, умиляясь великодушию друг друга и облегчения ради.

— Ты боль-большой монас-стырь ставь, — говорил государь, всхлипывая. — Я тебе денег дам, сколько нужно будет. Милое, милосердное дело — монастырь для убогих. Поставишь монастырь, тогда и пострижешься в новом доме своем.

И покаялись они друг другу в грехах и разошлись. И вздыхал Алексей Михайлович; ничего, что не хватило духу тотчас с духовником расстаться, зато уж дело решенное. Поставит Стефан Вонифатьевич монастырь и уйдет себе. Само собой все разрешится, без царевой грозы.

В тот же день 15 июля в Крестовой палате был собор и был суд. Патриарх Никон воззвал к справедливости иерархов, прося их защитить себя от извета протопопа Неронова.

Никон был бледен. Все две недели перед собором постился. Жестоко, как в прежние, в анзерские времена. Позволял себе скушать черный сухарь за весь день, а в воскресенье два сухаря. Знал, что будет бледен, что глаза у него станут блестеть, что одним видом своим проймет иерархов и уничтожит Неронова.

Но патриаршие молодцы тоже сложа руки не сидели, на правду-матушку не больно надеялись.

Едва начался суд, как Григорий, протодиакон Казанского собора, где служил Неронов, встал и объявил:

— В своей превеликой гордыне протопоп Иван не только сам ни в чем удержу не знает, но и домочадцам своим дал волю творить беззакония. Жена у Неронова неистова, служителей храма, как слуг, держит. А сын Ивана украл у чудотворного образа Казанской Божией Матери серьги, кои пожертвовала благоверная царица Мария Ильинична.

Неронов от нежданного поклепа стал как рыба на льду. Рот разевает, а слов не слышно.

— Немудрено, что столь нечестивый человек, сам весь измаравшись, пытается измарать честных людей, — сказал собору Арсен Грек. — Однако на кого он посягает? Подумал ли он о том, что посягает на свет и чистоту великой России?

— Ах, свет! Ах, ангел! — тотчас обрел голос Неронов. — Скажи-ка ты святому собору, святейший наш патриарх, за что тебе протопоп Стефан Вонифатьевич ныне хуже врага? Мало, что всюду его поносишь. Ты и на его друзей ополчился! Разлучаешь протопопов и попов с детьми и женами. За что, скажи, Данилу из Страстного монастыря ты расстриг и в Чудов в хлебню затолкал? За что темниковского Данилу упрятал от света Божьего в тюрьме Спаса на Новом? За какие великие прегрешения ты, много раз говоривший, что друг нам, ныне нас гонишь? Меня вон разбойником перед своим собором выставляешь!

Никон сидел с лицом мученика, и его подбрехи тотчас принялись за дело и объявили Неронову, что он уличен во лжи и святотатстве.

— В какой это лжи? — спросил обвинителей протопоп, горько потрясая головой. — А ну-ка, зачитайте мою челобитную! Зачитайте!

— Непозволительно оскорблять слух святейшего патриарха грязной ложью, — ответил Неронову Арсен Грек. — Тем более что в челобитной хула возводится на великого государя.

— Господи, да что же это делается-то? — Неронов закрутился на месте, как убитая в голову птица.

Он озирал глазами иерархов, но те упорно не смотрели в его сторону, и тогда Неронов воскликнул:

— Все тут, все прихвостни Никоновы! Эко быстро спелись! Но ты, Иона, ярославский митрополит, устроитель многих церквей, ты-то не убоишься правды! Разве не говорил Никон на прошлом соборе, что он на царя плюет и сморкает? Ведь рядом с тобой сидели. У всех-то вон ухи заложило! Будь милостив, Иона, скажи им то, что все слышали.

Митрополит Иона был почитаемый человек. Он поднялся и стоял в замешательстве…

— Смирись, — сказал он Неронову. — Смирись.

— Иона! Господи! Неужто и ты… как все? — Неронов медленно-медленно опустился на лавку.

— Подтверждаю, — сказал митрополит. — То есть отрицаю.

— Что подтверждаешь, что отрицаешь? — прикрикнул на него Арсен Грек.

— То все — клевета.

— На кого клевета?

— На великого святителя Никона! — Иона выкрикнул это, чуть не плача. Сел, и лицо его исказилось болью — сердце укололо.