Поднялся к себе уже без радости. Все в нем кипело: взяли моду царя не слушать.

В сенях перед его покоями истопник Фрол, стоя на коленях, накладывал в печь березовые дрова. Увидав государя, поклонился и снова принялся за дело. Дрова были круглые.

– Отчего неколотыми топишь? – спросил государь Фрола.

– Чего их рубить? – ответил истопник. – Сгорят.

– Лень-матушка! – снова обиделся Алексей Михайлович на слуг. – Эти убери, принеси колотых.

И ушел в свою комнату, а дверь, впрочем, не затворил до конца.

Снял шубу и шапку, подкрался к двери.

Фрол стоял перед печью, раздумывая, как ему быть.

И снова неодолимая ярость накатила на Алексея Михайловича, выскочил в сени, схватил полено.

– Я сказал – убрать!

В сени на крик царя ворвалась стража.

– Убрать! – махал поленом царь на Фрола. – Плетей ему и вон! Из дворца вон!

– За что? – кричал Фрол под плетьми. – За что?

Палачи не знали, за что даны Фролу плети. И никто не знал. Да хоть и не за что. Так велено.

Словно в отместку царю, погода вдруг сразу испортилась. Ветер подул, повалил снег.

– Согрешил, – покаялся сам перед собою Алексей Михайлович. – Пойти тюремным сидельцам милостыню раздать, все на душе легче станет.

Крутила зимушка. Снег летел снизу вверх.

– Господи! Тащиха какая! – простонал Васька Босой, прикрывая лицо варежкой.

Лицо прикрывал, а ноги и впрямь босые.

– Васенька, может, вернулся бы! – спохватился Алексей Михайлович. – Я ж тебя Богом молил обуться.

– Государь! Светик! – Васька запрыгал на снегу, вскидывая пятки чуть не к голове. – Мои ножки не жалуются. А вот попадет снег взашей – брр! – словно бы собаку, всего так и встряхивает. Нет, я не захолодаю! Ножки мои по снегу-то заскучали уже. Отгадай, государюшко, загадку: «Наш порхан по всем торгам порхал, кафтан без пол, сапоги без носков».

– Больно легкие загадки государю загадываешь! – оглянулся шедший впереди кравчий государя Семен Лукьянович Стрешнев.

Стрешневы опять пошли в гору. Василий Иванович, привезший из Варшавы подтверждение мирного договора и признание титулов московского царя, был зван государем отобедать на Верх, награжден землями.

Вот и теперь на тайное государево дело приглашен не кто-нибудь – Стрешнев: Алексей Михайлович шел раздать милостыню тюремным сидельцам.

В московском тюремном дворе было восемь изб: опальная, барышкина, заводная, холопья, сибирка, разбойная, татарка и женская. Каждая изба за высоким тыном, в каждой свои порядки.

Были и другие тюрьмы: каменные, в монастырях и крепостных башнях, земляные, при Разбойном, Земском, Стрелецком приказах, при Костромской Чети. Была особая бражная тюрьма. Те, что попадали сюда по второму разу, сидели подолгу и обязательно получали кнута.

– В какую, государь, пойдем? – спросил Семен Лукьянович.

– Так чего ж в какую? – удивился Васька Босой. – Сегодня святая Катерина. В женскую пойдем.

Возле тына женской тюрьмы не было ни души. Стрешнев постучался в дверь притюремка. В ответ по-кошачьи всплакнула вьюга. Снег уже летел и снизу вверх и сверху вниз, да с каждым мгновением все резвей. И вдруг небо обвалилось – белая стена встала между землей и небом.

Семен Лукьянович в сердцах заколотил в дверь посошком. И за дверьми что-то наконец заворочалось, зыкнул дурной спросонья голос задвижки, и засовы засипели, заскрежетали, да с такой поспешностью, что Семен Лукьянович отступил от дверей, опасливо прикрывая царя: этак со сна, осердясь, саданут по башке…

– Какого лешего? – Дверь приоткрылась, и мимо ойкнувшего Семена Лукьяновича просвистело здоровенное полено.

– Государь-царь, державный свет! – задохнулся от гнева и ужаса Семен Лукьянович: вон как тайно-то ходить! Пошли бы со стрельцами, а то одни.

Дверь заскрипела, распахиваясь шире, и в черном проеме показался свет и огромное, на полдвери, лицо.

– Батюшка государь! Ахти мне, бабе глупой! А снег-то какой!

В притюремнике горела печь. Стряхивая снег с одежды и с обуви, все трое вошли в башенку. Тюремная баба смиренно опустилась на колени.

– Смилуйся, государь-батюшка! Одна на карауле, стрельцы по домам, видно, разбрелись.

Баба была огромная – плечами, животом, лицом.

– Четвертовать тебя мало! – тоненько, как жеребенок, закричал Семен Лукьянович.

– Виновата! – простонала сторожиха. – Ведь лезут, как мухи на мед! Из начальства иной раз лезут. Сиделки-то у нас… всякие.

Алексей Михайлович вспыхнул и, чтоб не заметили его краски, сильно потер ладонями щеки словно бы от мороза.

– Не шуми, Семен Лукьянович, – попросил кравчего. – Она ведь не знала, что мы идем с милостыней.