— Мы свидетели! — воскликнул Марк Букоемский.

А Циприанович добавил:

— Бог наказал вас за то, что вы угрожали мне, беззащитному старику, запальчивостью своего сына. Вот вам его запальчивость!

— Злодейство! — рычал старик. — Палач для всех вас и под меч ваши головы! Мести!.. Справедливости!..

— Вот что вы наделали! — сердито проговорил пан Серафим, обращаясь к Букоемским.

— Я говорил, что лучше сразу убежать! — отозвался Лука.

Между тем прибежала пани Дзвонковская с данцигской водкой и начала лить ее прямо из фляжки в рот пану Мартьяну. Последний закашлялся и тотчас открыл глаза.

Отец припал к нему.

— Ты жив! Жив! — с дикой радостью завопил он.

Но Мартьян еще не мог отвечать и лежал, как громадный филин, который, будучи подстрелен из ружья, падает с распростертыми крыльями на спину и тяжело дышит. Однако сознание постепенно возвращалось к нему, а с ним и память. Взгляд его перешел с отца на лицо пана Серафима, а потом остановился на Букоемских и стал так страшен, что если бы в сердцах братьев было хоть маленькое местечко для страха, то дрожь охватила бы их с ног до головы. Но они только придвинулись к нему, точно быки, собирающиеся бодаться, а Матвей спросил:

— Чего? Мало тебе еще?

Спустя несколько часов старый Кржепецкий увез Мартьяна в Белчончку, хотя тот не мог еще держаться на ногах и плохо понимал, что с ним происходит. Но сначала слуги выкупали его и с величайшим трудом переодели в чистое белье. По окончании всей этой процедуры на него нашла такая слабость, что он несколько раз падал в обморок и только благодаря данцигской водке пани Дзвонковской его удалось привести в себя. Пан Серафим посоветовал уложить его в постель и подождать с отъездом, пока он совсем не поправится, но рассвирепевший старик не хотел согласиться на это, чтобы не обязать себя благодарностью по отношению к человеку, против которого он собирался затеять судебный процесс за задержку панны Сенинской. Он приказал выложить сеном телегу и, уложив Мартьяна на ковре, точно на постели, отправился в Белчончку, грозя Букоемским и самому хозяину. При этом было смешно, что, взывая постоянно о мести, ему приходилось, однако, принимать помощь Циприановича и одолжить у него платье, белье и сено; но, ослепленный гневом, он не чувствовал этого, а пану Серафиму тоже было не до смеха, так как поступок братьев сильно смутил его и обеспокоил.

Тем временем приехал специально вызванный письмом ксендз Войновский. Сильно сконфуженные, братья Букоемские сидели во флигеле, не смея показать носа, и потому пан Циприанович принужден был сам рассказать обо всем случившемся, а ксендз слушал, слушал, от времени до времени хлопал себя по полам сутаны, но совсем не огорчался так сильно, как это предполагал пан Серафим.

— Если Мартьян умрет, — наконец сказал ксендз, — то Букоемским придется плохо, но если, как я думаю, он отлежится, тогда склонен предполагать, что он будет мстить им частным образом, не привлекая их к суду.

— Почему вы так думаете? — спросил пан Серафим.

— Потому что неприятно выставлять себя на посмешище всей Речи Посполитой. Кроме того, должна была бы обнаружиться его история с панной Сенинской, а это не прибавило бы ему славы. Непохвальный образ жизни он вел, поэтому лучше ему не подвергать себя тому, чтобы свидетели принуждены были coram publico рассказать все, что они знают о нем.

— Может быть, это и верно, — возразил пан Циприанович, — но нельзя же простить Букоемским такую вольность.

А ксендз только махнул рукой:

— Букоемские остаются Букоемскими.

— Что-о? — удивленно спросил пан Серафим. — Я думал, что вас это больше огорчит!

— Дорогой мой, — отвечал старик, — вы служили в войсках, но не так долго, как я. А я в своей жизни столько насмотрелся на солдатские шалости, что меня уж они не удивят. Конечно, не хорошо, что так случилось, и я распеку Букоемских, но мне приходилось видеть вещи и похуже, тем более, что дело вышло из-за сироты. Ба! Скажу откровенно, что я огорчился бы сильнее, если бы Мартьяну этот поступок сошел безнаказанно. Подумайте, ваша милость, ведь мы старики, но если бы мы были молоды, то и в нас бы закипела кровь. Вот почему я не могу сильно осуждать Букоемских.

— Правильно, правильно, но ведь Мартьян может не дожить до завтрашнего дня!

— Это в руках Божьих, но ведь вы говорили, что он не ранен!

— Нет, но он весь как один синяк и постоянно теряет сознание.

— Ну, это он отлежится, а обмороки у него от переутомления. Однако нужно пойти к Букоемским и разузнать, как все случилось!

И пошел. Братья встретили его с радостью, надеясь, что он заступится за них перед паном Циприановичем. Они сейчас же начали спорить, кто должен отдавать отчет, и перестали только тогда, когда ксендз признал первенство Матвея.

И вот последний начал так:

— Отец благодетель, Господь видел нашу невинность!.. Когда мы узнали от пани Дзвонковской, что у сиротки все тельце в синяках, то вернулись в этот флигель в таком огорчении, что, если бы не баклага вина, присланная нам хозяином, сердца наши, вероятно, разорвались бы на части! Говорю вашему преподобию, мы пили и плакали, пили и плакали! Мы помнили также, что это не какая-нибудь девчонка, а панна из сенаторского рода!.. Ведь известно, к примеру сказать, лошадь, чем благороднее у нее кровь, тем тоньше шкура. Стегни кнутом любую клячу, она и не почувствует, а у благородного коня сейчас же шрам выскочит!.. Подумайте же, отец благодетель, какая нежная кожица и на спине и всюду должна быть у такой барышни! Разве не как облатка? Сами скажите!