Наконец заговорил Марк:

— Ну уж эти мне Кржепецкие!.. Мы этого Мартьяна во всяком случае… Не так ли?

Он схватился за левый бок, а по его примеру и остальные братья загремели саблями.

Между тем пан Циприанович отвел девушку в комнату и поручил ее экономке, пани Дзвонковской, женщине доброй, но неудержимо болтливой, приказав ей заняться ею как самой почетной гостьей. Он велел отдать ей свою собственную спальню, зажечь свечи, развести огонь в кухне, разыскать успокоительные снадобья и мазь от синяков, приготовить похлебку и другие кушанья, а девушке посоветовал лечь в постель, пока все это не будет готово, и отдохнуть, отложив более подробный разговор до завтра.

Но она хотела сейчас же открыть свое сердце перед теми людьми, у которых она искала спасения. Хотела сразу выбросить из души ту боль, которая накоплялась в ней издавна, и рассказать о всех муках, страданиях, стыде и унижениях, которые она испытала в Белчончке. Заперевшись в комнате с паном Серафимом и ксендзом Войновским, она рассказала им все, как на исповеди или как родному отцу. Призналась во всем, и в своей тоске по Тачевскому, и в том, что хотела выйти за опекуна — и только потому, что думала, что Яцек пренебрег ею, и потому, что она слышала от Букоемских, что он собирается жениться на панне Збержховской; наконец рассказала, как она жила или, вернее, страдала в Белчончке, рассказала о невыносимой злости сестер Кржепецких, и о страшных приставаниях пана Мартьяна, и о том, что произошло в последний день и что послужило поводом к ее бегству.

А они, слушая ее, хватались за головы. Ксендз Войновский, как бывший воин, машинально тянулся рукой, по примеру Букоемских, к левому боку, хотя уже давно не носил на нем сабли, а почтенный пан Серафим то и дело обнимал руками голову девушки и повторял:

— Пусть он только попробует отнять тебя! У меня был раньше сын, а теперь Господь послал мне дочь…

Но ксендза Войновского задело больше всего то, что она говорила о Яцеке. Вспоминая все, что произошло, он не мог теперь разобраться во всем этом.

Старик долго размышлял, поглаживал всей ладонью свои белые волосы, и, наконец, спросил:

— А знали ли вы о письме, которое покойник написал к Яцеку?

— Как же, я сама упросила опекуна написать его!

— Тогда я совсем ничего не понимаю! Зачем же это?

— Потому что я хотела, чтобы он вернулся.

— Как же он мог вернуться? — уже с гневом воскликнул ксендз. — Письмо было так написано, что именно из-за него Яцек и поспешил уехать с разбитым сердцем на край света, чтобы забыть обо всем и выбросить из сердца ту любовь, которую вы растоптали.

А она удивленно заморгала глазами и сложила руки, как для молитвы.

— Опекун говорил мне, что это было отеческое письмо!.. Мать Пресвятая Богородица!.. Что же в нем было?

— Презрение, оскорбление и попрание чести! Понимаете!

Но тут из сердца девушки вырвался такой болезненный и искренний вопль, что благородное сердце ксендза дрогнуло. Он подошел к девушке, отвел руки, закрывавшие ее лицо, и воскликнул:

— Так вы не знали?

— Не знала! Не знала!

— И хотели, чтобы Яцек вернулся?

— Да.

— Господи Боже мой! Но зачем это вам было?

Тогда из-под опущенных ресниц девушки снова покатились слезы, обильные и быстрые, и крупные, как жемчуг. Лицо ее загорелось девичьим стыдом. Она начала ловить открытым ртом воздух, сердечко ее забилось, как у пойманной птицы, и наконец девушка прошептала с усилием:

— Потому что… я… люблю его…

— Побойся Бога, дитя мое! — воскликнул ксендз.

Но голос его вдруг оборвался, потому что его тоже душили слезы.

Им овладели одновременно и радость, и неизмеримая жалость к девушке, и изумление, что «mulier» не является в таком случае причиной всех зол, а оказывается невинным ягненком, на которого, Бог знает почему, свалилось столько несчастий.

И, обняв девушку, он прижал ее к своей груди и начал не переставая повторять:

— Дитя мое! Дитя мое!

Между тем братья Букоемские перебрались вместе со стаканами и баклагой меда в столовую, старательно уничтожили весь мед и ожидали ксендза и пана Серафима в надежде, что с их приходом будет подан ужин.

Наконец вернулись и они, взволнованные и с влажными от слез глазами. Циприанович глубоко вздохнул и сказал:

— Пани Дзвонковская укладывает сейчас бедняжку в постель… Прямо не верится собственным ушам!.. Мы тоже отчасти виноваты, но Кржепецкие… Это прямо позор, срам! Этого нельзя оставить безнаказанно!

— Это с удовольствием! — отвечал Марк. — Мы потолкуем об этом с Чурбаном! Ой-ой-ой!

Потом он обратился к ксендзу Войновскому:

— Нам искренне жаль ее, но я все-таки думаю, что это ее Господь наказал за нашего Яцека. Не так ли?